Уильям Сароян - Мама, я люблю тебя
Лифт опять остановился, и на этот раз вошли, тихо и молча, трое людей, совсем незнакомых друг с другом. Все потеснились назад, к нам, чтобы дать им место.
Новая остановка — и зашли еще двое, и теперь уже в лифте не оставалось больше свободного места, так что, когда лифтер стал останавливать лифт на другом этаже, один из двух мужчин, которым было весело, сказал:
— Хватит, Джо, не будем запихивать сюда всех жителей Нью-Йорка! Уже и так собралась теплая компания, и ты только испортишь все дело.
Мама Девочка засмеялась, и я тоже, зато шептунья посмотрела на него так, будто он сказал что-то очень глупое.
Но лифтер все равно остановил лифт и открыл дверь, и на этот раз не оказалось никого, кроме старика с тростью и закрученными вверх усами. Как он увидал, сколько в лифте народу, так сразу махнул лифтеру рукой, чтобы спускались без него, но лифтер стал ждать и даже сказал:
— Спускаемся, заходите, пожалуйста.
— У вас и так достаточно пассажиров, — ответил старик. — Поеду следующим.
— Сейчас работает только один, — сказал лифтер.
— Тогда подожду.
— Входите-входите — вон сколько места!
— Отправляйтесь дальше, я не выношу тесноты.
Но лифтер все не отправлялся и ждал его. Звонок вызова трезвонил не переставая, и лифтер посмотрел, сколько разных этажей ждет лифта, и сказал:
— Входите скорей, вон сколько народу меня дожидается.
Это старика так рассердило, что он даже поднял свою трость.
— Знаете что, — сказал он, — закройте сейчас же свою дверь и отправляйтесь дальше.
Но лифтер все не закрывал.
Четверо веселых и смеющихся один за другим повыскакивали из лифта, и тот из них, который до этого не говорил ни слова, сказал вдруг:
— Всю жизнь мечтал походить по одиннадцатому пажу «Пьера», и вот наконец представился случай. Передайте, пожалуйста, чтобы нам прислали сюда четыре стакана и бутылку шампанского. Мы будем дальше по коридору.
И повернулся к человеку с тростью:
— Вы совершенно правы. Слишком долго терпели мы тиранию лифтов и лифтеров. Чтоб они провалились, эти лифты!
Он повернулся к лифтеру и сказал:
— Провалитесь!
Лифтер грохнул дверью. Я думала: ну уж на этот раз мы точно съедем в самый низ, но вместо этого мы поехали вверх, и люди начали переглядываться. Мы впустили несколько человек на девятнадцатом этаже, еще несколько — на шестнадцатом, а потом спустились на девятый, и там к нам набилось полным-полно народу — и только тогда лифт спустился в вестибюль.
Все вышли, и мы с Мамой Девочкой тоже.
Посыльные все как один стали пялить на нас глаза, а когда мы подошли к конторке, человек, который сидел за ней, тоже уставился на нас, и другие, стоявшие около него, — тоже, сначала на Маму Девочку, потом на меня. А потом они все заулыбались.
Шептунья сказала человеку за конторкой:
— По-моему, ваш лифтер сошел с ума.
И повернувшись, пошла прочь, а вслед за ней пошел ее муж.
Человек за конторкой спросил:
— Что-нибудь с лифтом?
— Просто лифтеру нужна помощь, а кое-кому из пассажиров захотелось поразвлечься, вот и все.
— Он один из старейших наших служащих, — сказал человек за конторкой. А потом снова поглядел на меня и снова — на Маму Девочку и добавил:
— Я вижу, вы нашли свою дочь.
— Да, благодарю вас.
— Я слышал, она была в гостях у мисс Крэншоу.
— У кого, у кого?
— У мисс Кэйт Крэншоу.
— Актрисы?
— Она не играет больше, только преподает.
— Я думала, она умерла.
— Что вы! Она уже несколько лет занимает северный номер люкс с выходом на крышу-террасу на двадцать первом этаже, и не умерла, а здоровехонька, могу вас в этом уверить.
— Кому же она преподает?
— Звездам, конечно.
— Звездам сцены?
— Сцены, экрана, телевидения и всего прочего.
— Благодарю вас, — сказала Мама Девочка, и мы пошли через вестибюль к выходу на Пятую авеню.
— Одуванчик, — снова заговорила Мама Девочка, — знаешь, у кого ты была в гостях?
— У кого?
— У величайшей в мире актрисы-педагога, вот у кого. У самой Кэйт Крэншоу.
— Что она делает?
— Учит актеров играть.
— А разве они сами не умеют?
— Увы, нет. Настоящие актеры все время учатся. А теперь расскажи мне, пожалуйста, про мисс Крэншоу.
— А что рассказать?
— Ну, например, я бы ей понравилась, как по-твоему?
— Я ей понравилась, значит, и ты понравишься: ведь ты моя мать. Правда, я была не совсем одета, когда мы с ней знакомились.
— Ее это шокировало?
— Что ты! Она даже не заметила.
— Просто она настоящая леди. Лягушонок, расскажи мне о ней все-все.
— Она очень высокая. Очень худая. Очень элегантная. Взгляд пронизывает насквозь. Все слова выговаривает очень отчетливо, и с ней очень интересно.
— Еще что?
Мы с Мамой Девочкой шагали уже по Пятой авеню, и я старалась рассказать про Кэйт Крэншоу, но ведь, когда я была у нее, я не знала, что это она. Она не спрашивала у меня мое имя и не сказала мне свое.
Мы шли по стороне, на которой Центральный парк.
— Чувствуешь, Лягушонок? — спросила Мама Девочка.
— Что?
— Запах деревьев Центрального парка. Запах травы Центрального парка. Запах птичек и белок Центрального парка.
— Кажется, чувствую.
— Когда войдем в него, ты почувствуешь их все — и запах людей в придачу.
Примерно через квартал был вход, и мы оказались наконец в Центральном парке. Скоро мы свернули в сторону от широкой асфальтированной дороги, забитой машинами, и пошли по дорожке, по которой не ездят даже на велосипедах, а только ходят. Потом мы остановились, и Мама Девочка стала рассматривать деревья, большие глыбы черного камня на земле и лужайку с цветами. А потом она глубоко-глубоко вздохнула и сказала:
— Люблю Центральный парк!
— Я тоже. А ты его за что любишь?
— За то, что он в Нью-Йорке.
— Если ты любишь Нью-Йорк, почему ты в нем не живешь?
— Потому что я его ненавижу.
— Ой, Мама Девочка, терпеть не могу, когда ты говоришь так: и люблю, и ненавижу.
— Но ведь это правда, Кузнечик. Да, я люблю Нью-Йорк, но я его также ненавижу.
— Почему?
— Потому что это так на самом деле. Только никто не хочет признать этого, но все равно это так. Центральный парк я знала еще тогда, когда не умела говорить. Я люблю его и ненавижу и хочу, чтобы весь мир стал лучше.
— Лучше чем что?
— Чем то, что он есть.
— А что он есть?
— Нечто печальное и несуразное.
— И нет, очень веселое!
— Хорошо, пусть веселое. Неужели ты не видишь, Лягушонок, как я боюсь?
— Чего?
— Себя. Того, как я живу. Как долгое время жила. Как у меня все получается. Как я исковеркала свою жизнь — все свои тридцать три года.
— Тридцать три? Но ведь тебе двадцать один!
— Ох, Лягушонок, ты мой друг, мой преданный друг, но все равно я боюсь.
— Не бойся, Мама Девочка!
— Боюсь, что ты будешь жить той же жизнью, что и я, потому что я твоя мать и ты все время со мной.
— А я хочу жить такой жизнью!
— Вот это и плохо, Лягушонок.
— А что хорошо?
— Сама не знаю. Если бы я только знала! И никто из моих знакомых не знает. Никого из нас не радует жизнь, которую мы ведем, но как изменить ее, никто понятия не имеет. Вчера в это время мы были в Калифорнии — а где мы теперь?
— Здесь, в прекрасном Центральном парке!
— Зачем?
— Чтобы ты поступила в театр и стала знаменитостью.
— Ох, Лягушонок, мне от себя тошно. Мне кажется, что я абсолютно бездарна.
— Что ты, Мама Девочка, ты великая актриса!
— Для тебя — может быть.
— А мне, если хочешь знать, не так уж легко понравиться. Не будь ты великая актриса, ты бы никогда не смогла так ловко обманывать меня — я бы всегда замечала. Вот увидишь, у тебя будет очень хорошая роль.
— Но я завтракала с лучшим режиссером на свете, и он не предложил мне никакой роли, даже крошечной, и теперь он приглашает нас на завтрак специально для того, чтобы познакомиться с тобой. Ты хочешь играть на сцене?
— Ой, что ты! Я совсем не умею, я еще маленькая.
— Он и хочет, чтобы ты сыграла маленькую девочку, вроде себя самой, так что особенно придумывать тебе не придется. Тебе надо будет только запомнить, когда что делать и говорить, — вот и все.
— Не хочу.
— Определенно?
— Мама Девочка, а ты хотела бы, чтобы я играла?
— Не знаю. Я растеряна. Мне всегда страшно не нравились матери, которые выпускают своих детей на сцену, превращают их в маленьких обезьянок и живут на их заработки, но теперь — не знаю. И потом, у меня нет никакого желания прятать от тебя необыкновенную жизнь…
— А где она?
— На сцене.
— А где будешь ты?
— О, где-нибудь на задворках, как все матери маленьких монстров, выступающих на сцене.
