Анна Баркова - Избранное. Из гулаговского архива

Долго, долго в город провозили
Тайные запретные товары.
Дымом дряхлый город к небу взвили
Наши полуночные пожары.
   А на старом пепелище люди
   Потихоньку домишки возводят,
   А у нас тоскуют снова груди
   Об опасной гибельной свободе.
Провезли вчера мы в новый город
Динамита небольшую бочку
И зарыли потихоньку в гору.
Да избрали, видно, злую ночку.
   Завтра боязливо в темной чаще
   Расстреляют нас, контрабандистов.
   Встретим смерть протяжным и сверлящим,
   Словно острый луч, сигнальным свистом.

Верно ты детей лелеешь розовых,
Исполняешь свято долг жены,
Но лицу боярыни Морозовой
Исступленья страсти суждены.
   Я сама сектантка-изуверка,
   Я приволжский, я дремучий лес,
   Суждено мне много исковеркать,
   Многое замучить на земле.
Я люблю лицо твое широкое,
Скорбный взгляд, и гордый, и простой
Всеми сумасшедшими пороками,
Всей моей тревожной высотой.
   Неужель седеющего кречета
   Я приветить свистом не смогу,
   Неужели я тебя не встречу
   На моем приволжском берегу.

Я родилась слишком гибкой,
Глаза мои солнцем выжжены.
Пантерой назвать — ошибка,
Но тигрицей — с глазами рыжими.
   Так имя мое — тигрица,
   Укрощенная лицемерка.
   О, как сладко разъяриться
   И золотом глаз померкнуть.
Этот край зимой так стынет,
И вкус у пищи пресный,
Покинуто там, в пустыне,
Логово неизвестное.
   В грубости простодушной
   Цвела голова дикарки.
   Только ночи были душны
   И видениями ярки.
И, крадучись, из пустыни
Я скрылась, стыдясь измены,
И познала моя гордыня
Сладость странного плена.
   Прикоснувшись к шерсти звериной,
   Кто-то промолвил: — Здравствуй!
   И скользнуло сердце тигриное
   В нежность и лукавство.
Испытания лаской — отрава
Для зверя пустынного жара.
Укротитель, дай мне право
На маленькую ярость.

   Этот год сумрачно прян:
   И смерть, и вино, и мед.
   И судорожен, и рьян
   Тяжелый мой взлет.
Не спасай меня от вина,
Я пьяна, чем я захочу,
Даже нежность твоя, о, знай,
Не слабее вина ничуть.
   Разве хмель опьянит?
   Я древнее вино сама,
   Меня под лавой хранит
   Помпейских подвалов тьма.
Я только очень хитра,
Когда умоляю: спаси!
Кто меня вкусит хоть раз,
Крови вулкана вкусит.
   И пойдет на вершины земли,
   И заглянет в жерла вниз,
   И будет тщетно молить:
   — Разомкнись!
И когда легенд убранство
Скроет мои черты,
Не поймет никто, что пьянством
Достигла я красоты.

Я, изгнанница из пустыни,
Допиваю последний портвейн.
Властвуют в мире отныне
Ленин и Эйнштейн.
   Последние пьяные стихи я
   Разливаю в рюмочки всем.
   Ты смирилась, моя стихия,
   И скоро поумнеешь совсем.
Теперь и в любви нерасчетливой
Хозяйственный важен расчет,
И я отмечаю заботливо
Курс сердечных банкнот.
   Вчера такой-то убыток
   Потерпела от ревности я,
   Дипломатической лаской покрыта
   Сегодня потеря моя.
Да здравствует экономика
На заводах наших сердец,
Да царит в песенных томиках
Инженер, страсти спец.

Упокой нашего бога,
Каменная земля,
Горевала о нем немного
Двуногая умная тварь.
   Молились мы по уставу
   И так же слагали персты.
   Усопшему богу слава,
   Готовьте новым кресты,
Героям — вечная память.
Если скончался бог,
Кто бы теперь над нами
Возвыситься дерзко смог?
   Равно и ровно отныне,
   Любезное стадо, пасись.
   К чему счастливой скотине
   Какая-то глубь и высь?

Смотрим взглядом недвижным и мертвым,
Словно сил неизвестных рабы,
Мы, изгнавшие бога и черта
Из чудовищной нашей судьбы.

И желанья, и чувства на свете
Были прочны, как дедовский дом,
Оттого, словно малые дети,
Наши предки играли с огнем.

День весенний был мягок и розов,
Весь — надежда, и весь — любовь.
А от наших лихих морозов
И уста леденеют, и кровь.

Красоту, закаты и право —
Все в одном схороним гробу.
Только хлеба кусок кровавый
Разрешит мировую судьбу.

Нет ни бога, ни черта отныне
У нагих обреченных племен,
И смеемся в мертвой пустыне
Мертвым смехом библейских времен.

Лирические волны, слишком поздно!
Прощаться надо с песенной судьбой.
Я слышу рокот сладостный и грозный,
Но запоздал тревожный ваш прибой.
На скудные и жалкие вопросы
Ответы все мучительней, все злей.
Ты, жизнь моя, испорченный набросок
Великого творения, истлей!

Я знавала сухие слезы:
Влаги нет, а глаза в огне.
Я бросаю последний козырь —
Иль подняться, иль сгинуть мне.

Слишком много сыграно партий —
Вечный проигрыш, вечный позор.
Я склоняюсь к последней карте,
Как преступник под острый топор.

Отойдите, друзья. С неизвестным
Я останусь с глазу на глаз.
Нужно силы последние взвесить
В этот мне предназначенный час.

Нужно выпить черную чашу.
Пусть я буду, как прежде, одна.
Запоздалая помощь ваша
Бесполезна и не нужна.

Вы — счастливцы, избравшие прозу.
Страшен песен слепой произвол.
Я бросаю последний козырь
На проклятый зеленый стол.

«Печален», «идеален», «спален» —
Мусолил всяк до тошноты.
Теперь мы звучной рифмой
      «Сталин»
Зажмем критические рты.

А «слезы», «грезы», «розы», «грозы»
Редактор мрачно изгонял.
Теперь за «слезы» и «колхозы»
Заплатит нам любой журнал.

А величавый мощный «трактор»
Созвучьями изъездим в лоск.
«Контракта», «пакта», «акта», «факта».
Буквально лопается мозг.

«Дурак-то»… Ну, положим, плохо,
Но можно на худой конец.
А «плохо» подойдет к «эпоха»,
К «концу», конечно, слово «спец».

С уныньем тихим рифмовали
Мы с жалким «дымом» жаркий «Крым».
Найдется лучшая едва ли,
Чем рифма новая «Нарым».

С воздушной пленницею «клетку»
Давно швырнули мы за дверь.
Но эту «клетку» «пятилетка»
Вновь возвратила нам теперь.

Что было признано опальным
Вновь над стихом имеет власть.
Конечно, новая банальность
На месте старой завелась.

«Класс» — «нас», «Советы» — «без просвета» —
Сама собой чертит рука.
И трудно, например, поэтам
Избегнуть: «кулака» — «ЦК».