Джошуа Феррис - Безымянное
Он проснулся сразу, как только Бекка убежала. Его разбудил леденящий страх — а может, страх навалился уже после пробуждения. Рванувшись, Тим вскочил на ноги, будто опасаясь атаки. И тут же зашатался от резкого подъема. Постепенно возвращалась память — где он и как сюда попал. Накануне в час ночи он вез мусорный бачок к воротам, чтобы выставить на тротуар. Второй бачок из трех. И на полпути понял, что за третьим не вернется. Он уже научился распознавать накатывающий приступ, как эпилептик распознает начало припадка. И как эпилептик, цепенеющий от страха перед неизбежным, он застыл, оглушенный, раздавленный тем, от чего теперь не было спасения. Оно возвращается. Тот первый четырехмесячный кошмар, приключившийся четырьмя годами ранее, он уже стер из памяти. Закончилось, и слава богу. Но теперь бесполезно прятать голову в песок, это явное обострение. Значит, не закончилось. Значит, хроническое. «Твою же мать!» — подумал он. Не уводи меня из дома! Я даже мусор еще не весь вывез, Джейн на меня рассчитывает. «Очень жаль», — откликнулся организм. Он понял, потому что искал смысл в его отклике, какую-то мораль — ты идиот, безмозглый, безалаберный идиот. Нужно было предусмотреть такую вероятность еще вчера. Нужно было вернуться домой в приличное время и всласть поваляться в постели с Джейн.
Тим оставил бачок на дорожке и зашагал дальше. Мимо соседских домов, затем — как был, босиком — по Двадцать второму шоссе. Мимо супермаркета с пустой парковкой в мертвенном ночном освещении. Мимо корейской баптистской церкви и торгового центра с огромным логотипом «Сакса» прямиком в полусонные видения припозднившихся водителей, которые теперь увезут домой образ сумасшедшего в вафельном халате, норовящего сунуться под колеса. Он посмотрел на свои ноги — сверху чудилось, что они шагают сами по себе. Его охватывало бессилие, его охватывал ужас — тормоза отказали, руль заклинило, я во власти безумной машины. Она несла его кружным путем к южному входу в лесопарк. Преодолев пять-шесть миль пешком после четырнадцатичасового дня, он рухнул, едва шагнув на поляну. Сон обрушился мгновенно, как лезвие гильотины. Теперь он снова стоял на ногах — в ушах стрекот сверчков, лоб весь в испарине, колени трясутся, ступни сбиты, мышцы ноют от скопившейся молочной кислоты. Как дойти до дома в халате и не стать посмешищем?
Снова начались походы по врачам. На этот раз обострение затянулось на тринадцать месяцев.
Вечером, когда Джейн привезла его из салона африканских кос, Тим постучался к Бекке.
— Можно?
Молчание обычно означало неохотное согласие, поэтому он повернул ручку и вошел, спрашивая разрешения уже глазами. Бекка сидела в кровати, привалившись спиной к изголовью.
— Что тебе нужно?
— Извиниться.
— За что?
Он присел к ней на кровать.
— За невнимание.
Бекка подтянула колени к груди и обхватила руками. Бедра в черных спортивных штанах сразу расплющились и стали еще толще.
— Пойми, я всегда считал своей первоочередной обязанностью обеспечивать вас с мамой финансово. Я пропадал на работе, чтобы вы ни в чем не нуждались.
— Я думаю, не только за этим, — скептически хмыкнула Бекка.
— Соответственно чем-то приходилось жертвовать.
— Например? Ты похоронил мечту стать художником на Монмартре?
— Я мог бы больше времени уделять тебе.
— Или астронавтом? Я помешала тебе слетать в космос?
— И мама не отказалась бы видеть меня рядом почаще.
— Чтобы ей было кого еще гнобить, кроме меня?
— Бекка! — Он умоляюще поднял руку. — Дай мне договорить, хорошо?
Девочка замолчала, нахмурившись.
— Но вот в последние несколько лет… В последние несколько лет все стало иначе.
Он уставился на незаселенный аквариум с россыпью рокерских значков, пластмассовых бус с Марди-Гра, компакт-дисков и бумаги для самокруток.
— В каком смысле иначе? — спросила Бекка.
— Последние несколько лет я и сам старался не соваться к тебе лишний раз.
Тим круто развернулся к ней, и простыня вокруг него пошла складками. Бекка не шевельнулась. Приязнь между ними давно пропала, чувствовалось подспудное отторжение, разнонаправленная сила. Они смотрели друг на друга как чужие, словно еще несколько лет назад стерли досаждающий образ из памяти.
— Я люблю тебя больше всех на свете, — сказал Тим. — Но мне было все равно, вижусь я с тобой или нет. Я не понимал, что за перемены с тобой происходят. Эти обклеенные водопроводным скотчем кроссовки, эти дреды… Музыка…
— Действительно. Очень сложно. «Битлз»-то.
— Ладно бы только «Битлз».
— Ну да, «Рамонес» еще сложнее.
— В общем, — проговорил он, — я прятался за свои обязанности. Я прикрывался работой, чтобы видеться с тобой реже.
Он не ждал от нее ответных слов, не нуждался в прощении или хотя бы в понимании. Он хотел только одного — очистить совесть. Бекка молчала, и он удалился.
Она обнаружила его на кухне — угрюмый и замкнувшийся, он сидел, ссутулившись, перед нетронутым апельсином. Прошло не больше пяти минут с тех пор, как он вышел из ее комнаты, однако за это время кухня успела наполниться тяжким духом жалости к себе. От этого недополярника в пуховике ей хотелось сбежать и укрыться как можно дальше. Как будто он при смерти, хотя на самом деле ничего подобного, его просто так плющит, что приходится прогуливать работу. Он даже не болеет по-настоящему.
— Ты думаешь, меня это колышет? — спросила Бекка.
Он развернулся на табурете. Девочка стояла на коврике в своей дырявой фланелевой кофте и концертной футболке, босиком, уперев руки в боки.
— Ты думаешь, я все это время ждала извинений? Думаешь, меня волнуют твои дела и переживания?
Он сунул руки в карманы пуховика — совсем по-детски, и дочь отчитывала его, словно ребенка.
— Ты извиняешься только потому, что у тебя снова приступ. Если бы не это, ты бы даже не задумался. С таким же успехом ты мог все мои старшие классы просидеть на крэке. Ты слишком высокого о себе мнения, пап.
Развернувшись, она протопала по лестнице обратно.
10Перед ним стояла чашка кофе с посыпанным пудрой пончиком. Можно было бы добыть что-нибудь посущественнее, но не хотелось отрываться. Вечер за вечером он проводил в своем кресле, погруженный в работу, как пузырек оливкового масла в бальзамический уксус, — кругом темнота, и только у него на столе свет. В целях экономии «Тройер, Барр и Эткинс» установили датчики движения на все верхние лампы. С шести утра до десяти вечера свет горел непрерывно, а после десяти включались датчики. Тим задерживался после десяти почти каждый день, и, поскольку движения его ограничивались кликом мышки или переворотом страницы, датчики на них не реагировали. Когда свет вокруг неожиданно гас, Тим поднимал голову — удивленный не столько внезапной темнотой, сколько резким возвращением к действительности. Осознанием себя как физической сущности, а не только мыслительного процесса. Приходилось вставать, поражаясь втайне примитивности этого механизма, махать руками, подпрыгивать на месте, открывать-закрывать дверь (иногда все три действия сразу), чтобы свет снова включился.
Это было счастье.
Двадцать пять лет назад Тим решил поступать на юридический, предвкушая интересную учебу и заманчивые карьерные перспективы. Его приняли в Гарвард, где он быстро навострился глотать один за другим огромные зеленые тома по гражданскому и конституционному праву. После летней практики в «Тройер и Барр» ему пообещали постоянное место — как только получит диплом. Но туда он пришел не сразу — сперва отслужил секретарем судьи второго округа. Год спустя женился на Джейн. В «Тройер» он сразу впрягся в работу. Первые пару лет на него сваливали самое муторное — документопроизводство, однако постепенно невысокая должность начала обрастать возможностями. Тиму стали поручать сбор показаний. Он демонстрировал стратегический талант как в гражданских делах, так и в уголовных, проявляя, что немаловажно, недюжинную выдержку на судебных заседаниях. Ему удавалось произвести нужное впечатление на нужных людей, и на седьмом году работы в фирме его единодушно выбрали в партнеры. Он ужинал в лучших ресторанах и заказывал лучшие вина.
Однако увлекало его не это. Его увлекали Хьюстон, Сиэтл, Питтсбург, Орландо, Чарльстон, Манхэттен — места проведения слушаний. Процесс, вот что главное. Клиенты. Дело. Поле битвы. Иногда он брался защищать кого-то бесплатно, на общественных началах. Он сидел в центре города, вокруг бурлила жизнь и сияли огни. А еще из его кабинета открывался потрясающий вид на Центральный парк. А еще Тима окружали единомышленники. А еще ему нравились большие деньги. А еще затягивал успех. Работа поглощала его целиком, и он ни разу не усомнился в правильности выбора.
Сейчас стояло утро, и он готовился к заседанию. Защищать предстояло некоего P. X. Хоббса, который обвинялся в нанесении своей супруге множественных ножевых ран и попытке укрыть тело на заброшенной стейтен-айлендской свалке. Улики против него имелись исключительно косвенные — окровавленная простыня без следов ДНК третьих лиц, шаткое алиби (якобы во время убийства он стоял в пробке) и внушительная страховка у супруги на случай гибели. Окружной прокурор лишь чудом добился обвинения. Заседание большого жюри выявило в деле массу белых пятен, и Тим с командой пришли к единодушному выводу, что Хоббс, несмотря на явную нелюбовь к жене, преступления все же не совершал. Частная инвестиционная компания Хоббса поставляла «Тройер и Барр» немало клиентов, и никому не хотелось портить взаимовыгодное сотрудничество обвинительным приговором.
