Стивен Ликок - Охотники за долларами
Вдоль стен расставлены пальмовые деревья — для услаждения глаз и фикусы в кадках — для успокоения ума; всюду стоят громадные кожаные диваны и глубокие кресла, а возле них колоссальные медные пепельницы, величиной с этрусские погребальные вазы. Вдоль одной из стен тянется сетчатая перегородка с решетчатыми окошечками, как в банке; за нею сидят пять конторщиков с прилизанными волосами в высоких воротничках, одетые, словно члены законодательной палаты, в длинные черные сюртуки.
Конторщики беспрестанно подзывают рассыльных мальчиков, мальчики бегут к приезжим, приезжие требуют швейцаров, звонки звенят, лифты гудят, так что никакой домашний очаг никогда не доставит вам и сотой доли подобного семейного уюта.
— Телеграмма мистеру Томлинсону! Мистеру Томлинсону! — раздается возглас, эхом проносящийся по ротонде.
И когда мальчик находит мистера Томлинсона и подает ему на блюде телеграмму, глаза всей толпы устремляются на фигуру Томлинсона, финансового мага и чародея Америки.
Вон он, в широкополой шляпе, длинном черном сюртуке, с плечами, слегка согнутыми под тяжестью пятидесяти восьми лет. Всякий, кто видел его в былые дни на заросшей кустами ферме возле Томлинсоновского ручья в стране Великих озер, узнал бы его сразу. На его лице по-прежнему сохранился странный, несколько блуждающий взгляд; впрочем, теперь финансовые органы называли его иначе — «непроницаемым». Его взгляд прыгает но сторонам, как бы в поисках чего-то; он говорит о недоумении или растерянности, но «Финансовый подголосок» определил его как «пытливый взор вождя индустрии». Можно было бы найти в его лице что-то простецкое, если бы не «Коммерческое обозрение», которое назвало его лицо «неисповедимым», снабдив свое утверждение иллюстрацией, не оставлявшей никакого сомнения в правильности этого определения. Дело в том, что о лице Томлинсона с Томлинсоновского ручья в субботних журналах обычно писалось не как о лице, а как о маске, и это давало повод вспоминать, что и лицо Наполеона I походило на маску.
Издатели еженедельников не переставали изощряться в изображении необычайной, подавляющей личности величайшего финансиста нашего времени. С того самого момента, как проспект об акциях «Объединенного Эри-золота» обрушился, словно девятый вал, на биржу, образ Томлинсона заполонил воображение всех мечтателей нашей поэтической нации. Все принялись за описание нового героя. И едва только кончал один, как начинал другой.
«Лицо его, — писал издатель журнальчика «Наши герои», — типичное лицо английского финансового вождя: жесткое, но не без мягкости; широкое, но в то же время несколько продолговатое; податливое, но не без твердости».
«Рот его, — писал издатель «Успеха», — жесткий и в то же время мягкий, челюсти твердые и вместе с тем подвижные; в самом строении его ушей заключается нечто такое, что говорит о быстром и пылком уме прирожденного вождя».
Так переходил из штата в штат образ Томлинсона с Томлинсоновского ручья, созданный людьми, которые никогда его не видели; так достиг он берегов океана и перебрался в Европу, где французские журналы поместили Даже какой-то портрет, извлеченный из архива, предназначенного для подобных случаев, с надписью: мосье Томлинсон, новый глава американских финансистов, а за ними последовали и германские журналы, выкопавшие из своего склада соответствующую фотографию и озаглавившие ее: герр Томлинсон, вождь американской индустрии и финансов. Так Томлинсон поплыл с Томлинсоновского ручья у озера Эри к берегам Дуная и Дравы.
Некоторые авторы, изображая его внешность, впадали даже в лирику. «Какие мысли таятся, — спрашивали они, — в глубине спокойных, мечтательных глаз, на этом необъяснимом лице?»
Но прочесть его мысли было очень нетрудно: нужно было только завладеть ключом к ним. Всякий, кто смотрел на Томлинсона, стоявшего среди шума и гама, наполнявшего величественный зал Гран-Палавера, с телеграммой в руке, которую он комкал, пытаясь вскрыть ее не с того конца, с какого следовало, легко мог бы угадать его мечты, если бы знал их природу. Они были очень
просты. Ибо перед глазами финансового мага и волшебника чаще всего вырисовывался вид фермы на открытом холме возле озера Эри; мимо фермы к отлогим берегам озера мчится Томлинсоновскйй ручей, и ветер покрывает рябью его неглубокие воды; тут же виден дом и змеевидные плетни, спускающиеся вниз. И если взор этого человека был мечтательным и рассеянным, то лишь потому, что скорбь охватывала его при воспоминании об исчезнувшей ферме, и никакие, никакие акции «Объединенного Эри-золота», сколько бы их ни было выброшено на рынок, не могли заменить ему оставленного дома.
После того как Томлинсон вскрыл телеграмму, он несколько мгновений стоял совершенно неподвижно. Его взор, казалось, блуждал где-то далеко — особенность, которую газеты называли «наполеоновской рассеянностью». В действительности же он не мог решить, дать ли мальчику на чай двадцать пять центов или пятьдесят.
Содержание телеграммы гласило:
«Утренняя котировка показывает резкое падение акций А. Г., советую немедленно продать, никакого доверия, посылайте инструкции».
Финансовый маг и волшебник вынул из кармана карандаш и написал на наружной стороне телеграммы: «Продолжайте покупать. Искренно преданный вам…» — и передал ее мальчику.
— Отправь! — распорядился он, указав на телеграфное отделение в углу приемного зала. Затем, после новой паузы, он пробормотал: — Вот тебе, сынок, — и дал мальчику доллар.
С этими словами он направился к лифту; наблюдавшие за тем, как он писал, были уверены, что на их глазах произошел крупный финансовый акт, «переворот», как они выражались. Лифт поднял мага и волшебника на второй этаж. При выходе из кабинки он нащупал в кармане монету в двадцать пять центов и вынул ее, но затем переменил свое намерение и извлек оттуда монету в пятьдесят центов; в результате он дал мальчику обе монеты и удалился в конец коридора. Он занимал целую анфиладу комнат, настоящий дворец, за который платил тысячу долларов в месяц с того самого момента, как «Объединенное общество Эри-золото» начало терзать гидравлическими драгами дно Томлинсоновского ручья.
— Здорово, мать! — сказал он, входя в свои аппартаменты.
У окна сидела женщина с простым деревенским лицом, одетая в модное платье, какие носят люди с Плутория-авеню.
Эта «мать», жена финансового мага и волшебника, была на восемь лет моложе его самого. Ее изображение тоже красовалось во всех газетах, а она сама была предметом постоянного «глазения» со стороны публики; и все, что только появлялось в магазинах мод нового из Парижа и продавалось там по баснословно высоким ценам, сейчас же всучивалось «матери». Ей надели на голову балканскую шляпу с торчащим кверху пером и повесили на шею золотую цепь. Вообще, все, что было самого дорогого, вешали на «мать» или надевали на нее.
Каждое утро можно было видеть, как она выходила из Гран-Палавера в своем разукрашенном золотистом жакете и балканской шляпе — зрелище, достойное глубокого сожаления. И все, что бы она ни носила, издательницы роскошных женских журналов сейчас же описывали на французском языке; одна газета называла ее «belle chatelaine», а другая говорила о ней как о «grande dame».
Во всяком случае, для Томлинсона, финансового мага и волшебника, было большим облегчением иметь подобную жену, так как он знал, что она окончила школу и умела держать себя в городском обществе.
Большую часть дня «мать» проводила, сидя у окна в своем золотистом жакете и умопомрачительном платье, за чтением новейших романов в ярких обложках.
— Как здоровье Фреда? — спросил маг и волшебник, кладя шляпу на стол и глядя на закрытую дверь, которая вела в соседнюю комнату. — Лучше ему?
— Несколько лучше, — ответила «мать». — Он одет, но продолжает лежать.
Фред был сыном волшебника и «матери», Этот громадный неуклюжий парень лет семнадцати валялся в соседней комнате на кушетке, в халате с разводами. Возле него лежала на стуле — пачка папирос и коробка шоколада. Шторы в комнате были спущены, и он, воображая себя больным, лежал с полузакрытыми глазами.
Меньше чем год тому назад этот самый Фред, одетый в костюм из грубой материи, не жалея своих могучих плеч, пилил обеими руками дрова для домашней плиты. Но сейчас фортуна была озабочена тем, чтобы отнять у него неоценимые дары, которые озеро Эри положило в его колыбельку семнадцать лет тому назад.
Волшебник вошел на цыпочках в комнату «больного», и сквозь полузакрытую дверь слышно было, как юноша страдальческим голосом сказал:
— Нельзя ли еще желе?
— Как ты думаешь, можно ему дать? — спросил Томлинсон, возвращаясь обратно, —
— Конечно, — ответила жена, — раз это хорошо переваривает его желудок.
