Франсуаза Саган - Синяки на душе
Друзья Жедельманов в большинстве своем были американцы, очень богатые, но не слишком утонченные, которые непрестанно сновали челноками из Америки в Европу и обратно. Надо сказать, для многих из них некоторые гостиные Парижа были наглухо закрыты. Их иногда приглашали на благотворительные праздники, а имея в виду их щедрость, они могли быть удостоены приглашения на завтрак, но только в «Плаза». Они были озадачены присутствием Ван Милемов – явно людей из старой европейской семьи – и связью Себастьяна с Норой Жедельман, тоже не менее явной. В нем ничего не было от жиголо (а сколько у нее их перебывало!) – однако брат с сестрой жили за счет своих хозяев. Один из прежних воздыхателей Норы, подбодренный алкоголем, позволил себе высказаться на эту тему и тут же получил от Себастьяна первоклассный нагоняй, так что дискуссия была прекращена. К тому же брат и сестра, казалось, были очень близки друг другу. Короче, они не были похожи на остальных; в общем, они были опасны, а значит, притягательны. Женщины, по-настоящему красивые и такие же богатые, как Нора, все лето крутились около Себастьяна. Напрасно. Прекрасно сохранившиеся американцы наталкивались на абсолютное безразличие Элеоноры. В конце концов, если бы привязанность бедняги Норы не была такой очевидной и такой классической, их могли бы заподозрить в худшей форме извращенности.
Этим вечером твое верное сердце со мной.
А завтра над морем ласточки будут летать…
Трене пел, а море становилось серым. Появилась Нора в шелковой тунике сиреневого цвета, который слегка бил Элеоноре в глаза.
– Время коктейля, – сказала она. – Бог мой, эта пластинка… Прелестная песня, но такая грустная… особенно в эти дни…
– Выключи, – сказала Элеонора Себастьяну.
Она приветливо улыбнулась Норе. Та ответила на улыбку чуть-чуть неуверенно. Она задавала себе множество вопросов по поводу Элеоноры и должна была отказаться от намерения вызнать что-то у Себастьяна, потому что тот сразу становился холоден, как лед. Она знала только, что там, где Элеонора, там и Себастьян. В определенном смысле это было хорошо и не так задевало, как могло задеть что-нибудь другое. Она попыталась толкнуть в объятия Элеоноры Дэйва Барби, блестящую партию и очаровательного человека. Никакого результата. И кто такой был этот Хуго, который сидит в шведской тюрьме? И откуда у нее самой взялся такой любовник, загадочный и галантный, который принимал ее подарки любезно и рассеянно и на которого, в сорок лет, то нападал безумный мальчишеский смех, то необъяснимая хандра? Несмотря на глубокий цинизм, она привязывалась к нему, она умела привязываться и знала, что умеет. Это беспокоило ее. Что он думает делать в Париже? Где намеревается жить со своей мечтательной сестрой? Рассчитывает ли он на нее, Нору, или на случай? Он не заговаривал с ней об этом, однако через три дня надо было возвращаться.
Марио, садовник, шел к ним по аллее с лиловыми георгинами в руках, которые, улыбаясь, протянул Норе. Элеонора посмотрела на него с нежностью. В первое утро после приезда, открыв окно, она увидела его загорелую гибкую спину, ловкие движения удлиненных рук, подрезавших деревья, смуглый затылок. Он обернулся и сначала вежливо улыбнулся ей, потом улыбка исчезла с его лица. Тогда она сама улыбнулась ему, прежде чем закрыть окно. Когда все в доме засыпали или, скорее, когда по вечерам все уезжали в Монте-Карло и Канн, она спускалась по лестнице и шла в глубину сада. Там у Марио был сарайчик для инструментов, где пахло свежей мятой и соснами, там был праздник, где они кружились вдвоем, была восхищенная улыбка Марио, свежие губы Марио, горячее тело Марио, которое не нуждалось в массаже. Он был, как весь его славный народ, веселый и нежный, и ей было хорошо с ним, вдали от этого дома, захламленного мебелью, от этих шумных людей и звона долларов. В конце концов, их каникулы взял на себя Себастьян. Себастьян, идеальный брат.
– Отдайте эти поздние цветы мадам Ван Милем, – сказала Нора, – как они красивы… этот сиреневый цвет…
Марио повернулся к Элеоноре и протянул ей букет. Воротник его рубашки слегка распахнулся, и она увидела у него на шее фиолетовое пятно, которое оставила ему позапрошлой ночью, того же цвета, что и георгины, которые он протягивал ей. Она случайно коснулась его руки, он улыбнулся ей. И удивленный Себастьян увидел, как в светлых глазах сестры, вместе с лучами уходящего солнца, промелькнули искорки многих и многих воспоминаний и сожалений.
Да, да, я знаю: я снова впала в сплошное легкомыслие… Этот пресловутый мирок Саган, где нет настоящих проблем. Что поделаешь, так оно и есть. Я сама начинаю нервничать из-за этого, даже я, несмотря на мое бесконечное терпение. Один пример: после того, как я пришла к мысли и объявила вслух (кстати, я продолжаю так думать), что работающая женщина должна получать зарплату наравне с мужчиной; после того, как я объявила, что женщина сама вольна выбирать, иметь ей ребенка или нет, что аборты должны быть узаконены – в противном случае то, что для женщин, устроенных в жизни, является просто препятствием, которое нужно преодолеть, для других может обернуться зловещей мясорубкой; после того, как, клянусь всемогущим богом, я делала аборты сама, а в одном еженедельнике как-то прочитала следующий вывод на эту тему: «Женщины, ваше чрево принадлежит вам, и только вам!» – сразу думаешь – какая жалость, да еще в таких выражениях! – после того, как я подписала тысячу петиций, выслушала сетования банкиров, молочников, шоферов такси, по-моему, одинаково испорченных, и дала себя обобрать сборщику налогов, превратившемуся в злобного безумца (надо было с самого начала не доверять Жискар Д'Эстену: его стремление наглухо застегнуть воротничок мне никогда не нравилось… И что за воротнички у него сейчас?); после того, как мне хотелось разбить пятнадцать телевизоров – от отвращения или чуть не упасть с кресла – от скуки, посмотрев десять спектаклей «для толпы»; после того, как я нагляделась на апатию одних и бессильный гнев других, на добрую волю, злую волю, на бестолковщину, царящую при этом самодовольном луифилипповском режиме, на дрожащих от холода стариков, которые семенят, таща за собой «свои» тележки с мелким товаром, выслушала высказывания людей и крайних взглядов, и умеренных, дураков и умных; после того, как я оказалась – несмотря на трескучую спортивную машину – в стане неимущих; после всего этого я имею право укрыться в воображаемом и призрачном мире, «где деньги не в счет». Так-то вот. В конце концов, это действительно мое право, как право каждого не покупать полное собрание моих сочинений. Наше время частенько выводит меня из себя, это правда. Я – не певец труда, а рассудительность – мое не самое сильное место. Просто сейчас я с помощью литературы немного отвлекусь вместе с моими друзьями по имени Ван Милем. Я закончила. Уф!
Вовсе не будучи садисткой, Нора Жедельман любила показать свою власть. Сидя за рулем «Кадиллака», она ждала в аэропорту Орли Себастьяна и Элеонору, чтобы отвезти их, куда они скажут.
– Улица Мадам, 8, – непринужденно сказал Себастьян. – Если вам не надо делать из-за нас крюк.
Она вся сжалась в комок. Она ждала что-нибудь вроде «В „Крийон“» – ответ человека, знающего свое место, или «Куда скажете» – ответ доверительный. Десять дней она мучилась, пережила их с таким трудом – и вот результат. Нора ничего не понимала.
– У вас там друзья?
– Мы только и живем, что у друзей, – сказал Себастьян, простодушно улыбаясь. – Один из них нашел нам студио из двух комнат. Очень милое, как будто, и недорогое.
«Достаточно тебе продать твои часы „Картье“ или портсигар», – злобно подумала Нора.
Она уже рисовала себе картину, как Элеонора поселится у нее, в комнате для гостей, на авеню Монтень, а Себастьян – в огромном кабинете, рядом с ее комнатой. Неожиданный поворот дела лишал ее этой роли и делал невозможным семейное общение с уступчивым Себастьяном. Она видела себя доброй феей гостеприимства, феей-спасительницей. А теперь, после того как она встретила в аэропорту эту экзотическую парочку, она возвращается в свою огромную квартиру одна – муж все еще в Нью-Йорке. Ее охватила паника.
– Это глупо, – сказала она, – я могла бы устроить вас у себя.
– Мы и так слишком обременяли вас все лето, – сказала Элеонора. – Не хотелось бы злоупотреблять вашим расположением.
«Она смеется над Норой, – весело подумал Себастьян. – В конце концов, один разок можно… Что за манера – решать за людей заранее? Когда я думаю о том, что дня через три, может быть, придется продать запонки и отправлять срочное послание бедняге Роберу… И это придется делать мне, который терпеть не может торговаться или ходить на почту. К счастью, Робера знает весь квартал… Надеюсь, жить там можно, потом, ведь это всего на три месяца… Поскольку он заплатил за три месяца вперед».
