Виктория Токарева - Сентиментальное путешествие
Травинка пробивает асфальт. Так и талант: проклюнется через любую систему. А если не получается пробить, значит, не сильный росток.
Система системой. Но ведь работают и сегодня талантливые художники. И все их знают. Есть таланты, которых зажимают. Но всем известно, кого зажимают. Получается двойная популярность: художника и страдальца.
– А Михайлов… – привела пример Романова. – Что хочет, то и делает.
– Нужна привыкаемость к имени. Если пробьешься, ты свободен.
– Пробивайся, кто тебе мешает.
– То же самое сказал Твердохлебов.
– Кто это? – не поняла Романова.
– Чиновник от культуры. Начальник. Он сказал Востряковой: «Пусть продирается, оставляет мясо на заборе».
«Вострякова – редактор, та самая, что ждет ребенка, – догадалась Романова. – Значит, она действительно занимается его делами».
– А я не хочу продираться сквозь них. Не хочу и не буду.
– А зачем Вострякова ходила к Твердохлебову? Что она ему носила? Философский трактат?
– Нет. Она носила мою пьесу.
– Ты пишешь пьесы?
– Да. Я пишу. И рисую. И у меня есть философские труды.
– Как Леонардо. На все руки.
– И ты считаешь, что гении были только во времена Возрождения? Только в Италии? А в России их нет?
Романова вглядывалась в него с дополнительным интересом. Вот оно как… Он считает себя гением современности. Мания величия. Плюс к мании преследования.
– Ты считаешь себя гением? – прямо спросила Романова.
– Потому что они считают меня говном. И если я им поверю и не буду сопротивляться, я и превращусь в этот минерал.
Нет, не сумасшедший. Просто неудачник с гипертрофированным самолюбием.
– Сколько тебе лет? – спросила Романова.
– Тридцать три.
Как Христу. Однако Христос в тридцать три уже умер, создав Веру. А этот все пробивается.
Замолчали. За окном бежали итальянские пейзажи.
– Ты совсем, что ли, не понимаешь, где ты живешь? – поинтересовался Раскольников.
Романова смущенно промолчала. Ну что делать, если она жила хорошо? Работала, как хотела. Не выполняла ничьих социальных заказов. Мальчики, девочки, кошки и собаки одинаково выглядят при любой системе. Она их рисовала. Ей платили. На еду хватало. И даже на юбку от спекулянтки. Она любила дочь. И жизнь. А это – вечное, от системы не зависящее.
Ей и в голову не приходило, что бывает другая жизнь, что юбку можно купить не у спекулянтки – какую подсунут, а в магазине – какую ты сам себе выберешь. Что жить можно не в муниципальном многоэтажном доме, в каких живет на Западе арабская нищета, а иметь свой дом. И даже два. И твой талант – это твоя интеллектуальная собственность, которая защищается законом, как всякая собственность.
– Растительное создание, – усмехнулся Раскольников. – Живешь, как лист при дороге. Подорожник.
«Да, подорожник, – мысленно согласилась Романова. – Его трудно сорвать. Он жилистый. Его хорошо прикладывать к ране. Успокаивает».
Полезная вещь подорожник.
– А ты нарцисс, – определила Романова.
Самовлюбленный, нестойкий, красивый. Очень красивый. Глаз не оторвать. Романова и не отрывала. Ее взгляд будто прилепили к его лицу. И этот прилепленный взгляд несся со скоростью сто километров в час по прекрасным итальянским дорогам.
А все дороги, как известно, ведут в Рим.
Рим
– Я заеду за тобой в четыре часа, – кричала по телефону Маша. – Возьми Михайлова.
– Зачем?
– Арсений попросил. Он тоже поедет с нами.
Арсений – оперный певец, поющий в «Ла Скала». Он был приглашен по контракту. Большая редкость для семидесятых годов. Почти экзотика. Один или два человека из огромной России работали на Западе с согласия обеих стран. Это был признак избранности. Как будто пригласили не в Италию, а на Олимп к богам.
Маша – институтская подруга Романовой. Она вы-шла замуж за итальянского журналиста и переехала в Рим. Это было совершенно логично, когда итальянец изо всех русских женщин выбрал Машу. В Маше было все, что положено: ум, красота, доброта и еще плюс к тому какой-то особый слух к жизни. Она вставала утром, говорила: «Здравствуй, утро» – принималась за день иначе, чем все. С аппетитом, будто ей этот день подали на блюдце и она орудует вилкой и ножиком.
С Машей было весело, как под солнцем. А когда уехала, все погрузилось в серый полумрак. То, да не то.
Романова тосковала по подруге. А Маша осваивала новую страну, новую жизнь, новую себя. Прорывалась, оставляя мясо на заборе. Капитализм – это не легче, чем Твердохлебовы.
– Я покажу тебе свой Рим, – пообещала Маша. – А потом мы все вместе пообедаем.
В программе был Рим глазами избранных и обед в дорогом ресторане. Но в эту программу не входил Раскольников. И значит, все теряло всякий смысл.
– А можно еще одного человека взять? – спросила Романова и добавила: – Он мало ест. У него язва.
– Нельзя, – отрезала Маша. – Машина «блошка». На четыре места. А нас уже четверо: я, ты, Михайлов и Арсений.
На ресторан уйдет часа два. Два часа без Раскольникова. Это все равно что два часа просидеть под водой, зажав нос и рот.
– Я буду в четыре, – повторила Маша. – Стойте перед гостиницей на улице.
Маша была убеждена, что Романова мечтает о Риме, изысканной еде, полноценном общении. Ей и в голову не могло прийти, что она готова променять это все на полслова, полвзгляда какого-то ущербного неудачника с пустыми амбициями.
Романова подошла к Руководителю и сказала, что не поедет смотреть собор Святого Петра, так как у нее встреча с подругой.
– Ваше дело, – легко разрешил Руководитель. – По мне – я бы вас распустил на все четыре стороны и назначил сбор в день отлета.
Для него, как для руководителя, важно, чтобы все вернулись в полном составе. А поведение внутри страны – это личное дело каждого.
– Спасибо, – тускло сказала Романова.
Она еще надеялась, что ей запретят. Скажут «нет». И тогда она останется с Раскольниковым. Но сказали «пожалуйста».
– А Минаев с вами пойдет? – спросила женщина в кудельках.
«Кто такая?» – подумала про себя Романова. Она не помнила, когда та присоединилась к группе: в Москве? Или в Италии? Но выспрашивать, естественно, не стала. Она слышала: с оркестрами выезжают дополнительные люди, они называются «настройщики». Что-то настраивают.
– А почему он должен со мной пойти?
Романова как бы возвращала вопрос. Пусть отвечает «настройщица». Пусть она сама отвечает на свои вопросы.
Автобус уже ждал возле гостиницы. Все рассаживались на привычные места.
– Я тут отлучусь ненадолго и сразу вернусь. Ничего? – спросила Романова.
– Ничего, – сказал Раскольников. Он был бледен. Держал руку на животе.
– Болит? – посочувствовала Романова.
– Болит.
– Если хочешь, я останусь с тобой.
– Не обязательно.
– Почему?
– Мне хочется помолчать. Мне надо подумать…
Теперь была ее очередь обижаться.
Романова пристально посмотрела на Раскольникова и решила не обижаться.
Ему надо подумать. Разобраться в сложном треугольнике. Не треугольнике даже, целой призме. Столько переплетений… Надо как-то расселить всех в своей душе. Чтобы никто не пострадал. Но ведь это невозможно. Кто-то обязательно пострадает. Значит, надо подумать, подвигать фигуры, как на шахматной доске…
Сидели в дорогом ресторане на улице Бернини.
Принять заказ вышла хозяйка ресторана. Арсений – престижный гость, поэтому ему оказывали почести.
Хозяйка предлагала блюда, записывала меню: жареные бананы, мясо на решетке, плоды из сада моря: лангусты, креветки, устрицы и прочие морские черви.
Романова отметила платье хозяйки: простое, как все дорогие вещи, из натурального шелка. Хозяйка выглядела как фотомодель. Это тоже входило в бизнес.
Романова представила себя в таком платье. Пришла бы в нем к Раскольникову. А он бы сказал: «Я все равно живу ночью, когда все спят. Я никуда не хожу, и тебя никто не увидит». А она бы ответила: «Ты увидишь, ты. А больше мне никто не нужен».
– Ты хотел бы здесь остаться? – спросил Михайлов у Арсения.
– Мне предлагают, но я не хочу, – ответил Арсений.
– Почему? – спросила Романова.
– Не хочу, – уклонился Арсений.
– Творческий человек должен жить там, где ему работается, – произнес Михайлов.
Романова всматривалась в Михайлова. Линия верхнего века была у него прямая, как у Ленина. Вернее, как у чуваша.
Мысль, высказанная Михайловым, была бесспорна: творческий человек должен жить там, где хорошо его ДЕЛУ.
Принесли закуски. Романова начала есть жареные бананы и была так голодна, что не могла смаковать, а забрасывала в рот один кусочек за другим, как картошку, и наелась до того, как пошли основные деликатесы.
Маша не ела ничего. Рассматривала книгу Романовой «Жила-была собака». Книга – яркая и блестящая, как леденец. Это была большая удача – и Шуркина, и ее. «Мы с тобой сорвали грушу, висящую высоко», – говаривал Шурка.
