Томас Вулф - Паутина и скала
«Великий Боже, дела обстоят так, я вижу и понимаю, что дела обстоят так. Великий Боже! Великий Боже! Дела обстоят именно так, и до чего же странно, просто и жестоко, прекрас shy;но, ужасно и загадочно, до чего понятно и привычно они все обстоят!».
Три часа!
– Детка, детка! Где ты?
Так он всегда узнавал о появлении тети Мэй!
– Сынок, сынок! Ты где?
Рядом, а не найдешь!
– Мальчик, мальчик! Где же этот мальчишка?
Там, где ты и прочие в юбках и передниках никогда не появи shy;тесь.
– Нельзя даже на минуту отвести от него глаз…
Ну так не отводи; ничего этим не добьешься.
– Стоит повернуться к нему спиной, тут же удерет…
Подальше от тебя - куда б ты ни поворачивалась!
– Никак не сыщу его, когда он мне нужен…
Обойдетесь без меня, милостивая леди. Когда вы понадоби shy;тесь мне, то узнаете об этом!
– А вот есть он горазд…Тут же появляется, как из-под зем shy;ли…
Господи, в этом-то что особенного? Конечно, он ест - к тому же, от еды прибавляется сил. Разве Геркулес походил на живые мо shy;щи; Адам питался водяным крессом; толстяк Фальстаф ел салат-латук; наедался до отвала доктор Джонсон пшеничной соломкой; или Чосер горсткой жареной кукурузы? Нет! Мало того – разве сражения вели на пустой желудок; был Кублахан вегетарианцем; ел Вашингтон на завтрак одни сливы, а на обед только редиску; сидел Джон Л .Салливен на одном хлебе или президент Тафт на пе shy;ченье «детские палочки»? Нет! Мало того – те, кто устремил стальные рельсы на запад; кто рыл землю, наводил мосты через ущелья, прокладывал туннели; те, чьи руки в старых перчатках сжимали дроссели; те, кто бил молотом – неужели они падали в голодный обморок при мысли об ореховом масле и имбирных пряниках? И наконец, мужчины, которые возвращаются в двенад shy;цать часов, оглашая громким мелодичным скрипом кожи полу shy;денные улицы, люди труда и дела – его дядя, мистер Поттерхем, мистер Шеппертон, мистер Крейн – шли бы они домой только ради того, чтобы выпить чашечку кофе и чуть подремать?
– Есть он горазд…Всегда на месте, когда приходит время еды!
Чтобы слушать такую вот ерунду, великие люди жили и стра shy;дали, великие герои проливали кровь! Ради этого сражался Аякс и погиб Ахилл; ради этого пел и страдал Гомер, ради этого пала Троя! Ради этого Артаксеркс вел громадные армии, ради этого Цезарь пошел со своими легионами в Галлию; ради этого Одис shy;сей бросал вызов неизвестным морям, бывал окружен опаснос shy;тями далеких чудесных берегов, спасался от Циклопа и Харибды, преодолел все прославленное очарование Цирцеи,чтобы слушать такую вот чушь – потрясающее, сделанное женщиной открытие, что мужчины едят!
Прекрати, женщина, свою скучную трескотню, придержи язык! Возвращайся в тот мир, который знаешь, к работе, для ко shy;торой создана; тебя никто не звал – возвращайся, возвращайся к своим кухонным отбросам, к сковородкам и кастрюлям, к тарел shy;кам, чашкам и блюдцам, к тряпкам, мылу и помоям; иди-иди, оставь нас; мы сыты и приятно расслаблены, нами владеют вели shy;кие мысли; дремотные мечтания; мы хотим лежать в одиночест shy;ве и созерцать свой пуп – сейчас вторая половина дня!
– Мальчик, мальчик! Куда он только подевался!..Да ведь я же видела, как он оглядывался… крался к двери!..Ага, подумала, счи shy;тает себя очень хитрым… но точно знала, что у него на уме… вы shy;скользнуть и удрать… боялся, что задам ему пустячную работу!
Пустячную! В том-то и беда – если б только нам вечно не приходилось делать пустячную работу! Если б только они могли хоть на миг подумать о великом событии или грандиозном деле Ес shy;ли б только на уме у них были вечно не пустяки, не пустячная ра shy;бота, которую нам нужно сделать! Если б в ней было хоть что-то, какая-то искра радости, возвышающая сердце, искра очарова shy;ния, способная возвысить дух, искра понимания того, что мы хо shy;тим совершить, хоть зернышко чувства, хоть грань воображения! 11о нам всегда поручают пустячную работу, пустячное дело!
Разве недовольство у нас вызывает пустячная работа, о которой она просит? Разве нам ненавистно пустячное усилие, которое для нее потребуется? Разве мы так неблагородно отказываем ей в пустячной помощи из ненависти к работе, из страха вспотеть, из духа неуступчивости? Нет! Вовсе не пото shy;му Дело в том, что в начале второй половины дня женщины бестолковы и бестолково просят нас о бестолковых вещах; по своей бестолковости они вечно просят нас о пустяках и ничего не способны понять!
Дело в том, что в этот час дня мы хотим быть подальше от них – мы предпочитаем одиночество. В это время от них пахнет кухонным паром и скукой: мытыми овощами, капустными коче shy;рыжками, теплым варевом и объедками. Теперь они пропитаны атмосферой помоев; с рук у них каплет, жизнь у них серая.
Женщины этого не знают, из жалости мы скрываем это от них, но в три часа их жизни лишены интереса – они нам не нуж shy;ны и обязаны оставить нас в покое.
У них есть какое-то понятие утром, какое-то днем, несколько большее на закате, гораздо большее с наступлением темноты; но в три часа они докучают нам и должны оставить нас в покое! Им не понять множества оттенков света и погоды так, как нам; для них свет это просто свет, утро это утро, полдень – полдень. Они не знают того, что приходит и уходит – как меняется освещение, как преображается все вокруг; они не знают, как меняется яр shy;кость солнца, как подобно мерцанию света меняется дух мужчи shy;ны. Да, они не знают, не могут понять жизнь жизни, радость ра shy;дости, горе невыразимого горя, вечность жизни в мгновении, не знают того, что меняется, когда меняется свет, быстрого, исчеза shy;ющего, как ласточка налету, не знают того, что приходит, уходит и никогда не может быть остановлено, мучительности весны, пронзительности безгласного крика.
Им непонятны радость и ужас дня так, как их способны чув shy;ствовать мы; им непонятно то, чего мы страшимся в этот после shy;полуденный час.
Для них этот свет просто свет, этот час быстро проходит; их помойный дух не улавливает ужаса жаркого света после полудня. Они не понимают нашего отвращения к жарким садам, не пони shy;мают, как наш дух тускнеет и никнет при жарком свете. Не зна shy;ют, как нас покидает надежда, как улетает радость при виде пес shy;трой неподвижности жаркого света на гортензиях, вялости ши shy;роколиственных зарослей щавеля возле сарая. Не знают ужаса ржавых жестянок, брошенных в мусорные кучи под забором; от shy;вращения к пестрому, жаркому, неподвижному свету на рядах чахлой кукурузы; им неведома безнадежная глубина тупой, оце shy;пенелой подавленности, которую в течение часа может вызвать вид горячей грубой травы под солнцем и пробудить ужас в наших душах.
Это какая-то вялая инертность, какая-то безнадежность на shy;дежды, какая-то тупая, онемелая безжизненность жизни! Это все равно, что в три часа смотреть в пруд с затхлой водой в тупой не shy;подвижности света, все равно, что находиться там, где нет зеле shy;ни, прохлады, пения невидимых птиц, где нет шума прохладных невидимых вод, нет звука хрустальной, пенящейся воды; все рав shy;но, что находиться там, где нет золота, зелени и внезапного оча shy;рования – если тебя в три часа зовут ради пустяковых цел.
Господи, могли бы мы выразить невыразимое, сказать неска shy;занное! Могли бы мы просветить их окухоненные души открове shy;нием, тогда бы они никогда не посылали нас заниматься пустя shy;ками в три часа.
Мы ненавидим глиняные насыпи после полудня, вид шлака, закопченые поверхности, старые, обожженные солнцем дере shy;вянные дома, сортировочные станции и раскаленные вагоны на путях.
Нам отвратительны вид бетонных стен, засиженных мухами окон грека, земляничный ужас ряда теплых бутылок с содовой водой. В это время нас тошнит от его горячей витрины, от жир shy;ного противня, который жарит и сочится каким-то отвратитель shy;ным потом в полной неподвижности солнца. Нам ненавистны ряд жирных сосисок, которые потеют и сочатся на этом непо shy;движном противне, отвратительны сковородки, шипящие жаре shy;ным луком, картофельным пюре и бифштексами. Нам противно смуглое лицо грека в послеполуденном свете, крупные поры, из которых льется пот. Мы ненавидим свет, сияющий в три часа на лигомобилях, ненавидим белый гипс, новые оштукатуренные до shy;ма и большинство открытых мест без деревьев.
Нам в три часа нужны прохлада, влажность, тень; нужны ве shy;село бегущие, переливающиеся золотом и зеленью прозрачные поды. Нужно спускаться в прохладу бетонированных погребов. В три часа мы любим потемки с их прохладными запахами, любим прохладные, темные, потаенные места. Любим сильные запахи с какой-то прохладной затхлостью. В три часа обоняние у мужчин острое. Любим вспоминать, как пахло все в комнате нашего отца: прохладную влажную едкость надкушенной плитки жеватель shy;ного табака на каминной полке с воткнутым ярко-красным флажком; запах старой каминной полки, часов в деревянном корпусе, кожаных переплетов нескольких старых книг; запах кресла-качалки, ковра, орехового бюро и прохладный унылый запах одежды в чулане.
