Сэмюэль Беккет - Мерсье и Камье
— Несколько пар носков, — сказал Мерсье, — и одни кальсоны.
— Боже, — сказал Мерсье.
— Кое-что съедобное, — сказал Мерсье.
— Тухлятина, созревшая для помойной ямы, — сказал Камье.
— При условии, что мы все это снова найдем, — сказал Мерсье.
— Давай сядем в первый же экспресс на юг! — закричал Камье. Он добавил, сдержаннее: — Тогда у нас не возникнет искушения сойти на ближайшей остановке.
— А почему юг? — сказал Мерсье. — А не север, или запад, или восток?
— Я предпочитаю юг, — сказал Камье.
— И это достаточное основание? — сказал Мерсье.
— Это ближайший вокзал, — сказал Камье.
— Правда, — сказал Мерсье.
Он вышел на мостовую и посмотрел туда, куда и обычно смотрел, на небо, на серую пелену.
— Беспросветно свинцовое, — сказал он, снова занимая свое место под аркой. — Без зонта мы потонем как крысы.
Камье раскритиковал это сравнение.
— Как крысы, — сказал Мерсье.
— Даже будь у нас зонт, — сказал Камье, — мы не смогли бы им воспользоваться, потому что он сломан.
— Это что еще за новости? — сказал Мерсье.
— Мы сломали его вчера, — сказал Камье. — Идея была твоя.
Мерсье обхватил голову руками. Постепенно сцена проступила у него в памяти. Он выпрямился гордо, в полный рост.
— Пусть, — сказал он. — Сожаления напрасны.
— Будем носить плащ по очереди, — сказал Камье.
— Мы будем в поезде, — сказал Мерсье, — летящем к югу.
— Сквозь мокрые оконные стекла, — сказал Камье, — мы пытаемся сосчитать коров, далеко дрожащих под скудной защитой живых изгородей. Взлетают грачи, промокшие и забрызганные грязью. Но вокруг понемногу светлеет, и мы прибываем в бриллиантовое сияние восхитительного зимнего дня. Похоже на Монако.
— Не похоже, чтобы за последние сорок восемь часов я что-нибудь ел, — сказал Мерсье. — А тем не менее я не голоден.
— Нужно есть, — сказал Камье. И продолжил сравнением желудка с пузырем.
— Между прочим, — сказал Мерсье, — как твоя киста?
— Молчит, — сказал Камье, — но под поверхностью назревает беда.
— И что ты тогда будешь делать? — сказал Мерсье.
— Я бы, пожалуй, осилил слойку с кремом, — сказал Мерсье.
— Жди здесь, — сказал Камье.
— Нет, нет! — закричал Мерсье. — Не оставляй меня! Не будем покидать друг друга!
Камье вышел из-под арки и начал переходить улицу. Мерсье звал его назад, и последовали препирательства слишком глупые, чтобы их приводить, такие глупые они были.
— Другой бы обиделся, — сказал Камье. — Но я, учитывая обстоятельства, нет. Ибо я говорю себе: Это тяжелый час, и Мерсье… ну… Он подвинулся к Мерсье, который проворно отпрянул. Я только хотел обнять тебя, — сказал Камье. — Я сделаю это как-нибудь в другой раз, если у меня из головы не вылетит, когда ты не будешь таким заносчивым,
Он ступил под дождь и исчез. Оставшись в арке один, Мерсье стал шагать туда-сюда, погрузившись в горькие раздумья. В первый раз со вчерашнего утра они разделились. Внезапно подняв глаза, словно бы оторвав их от зрелища, которого уже невозможно было более выносить, он увидел двух детишек, маленького мальчика и маленькую девочку, которые замерли, уставившись на него. На них были одинаковые маленькие черные с капюшоном дождевички, у мальчика за спиной ранец. Они держались за руки.
— Папа! — сказали они в один голос или почти.
— Добрый вечер, детки, — сказал Мерсье. — Проваливайте-ка отсюда!
Но они нет, не сдавали позиции, только покачивали маленькими сомкнутыми ручонками вперед-назад, вперед-назад. Наконец, маленькая девочка высвободила свою и подвинулась к тому, кого они назвали «папа». Она протянула ему свои маленькие ладошки, словно просила поцелуя или хотя бы внимания к себе. Маленький мальчик последовал ее примеру с видимой опаской. Мерсье поднял ногу и топнул о панель. Прочь! — закричал он. Он напустился на них, дико жестикулируя, с искаженным лицом. Дети отступили на тротуар и там снова замерли. Убирайтесь на хер! — завопил Мерсье. Он в бешенстве метнулся к ним, и они кинулись наутек. Но вскоре остановились и оглянулись. То, что они увидели, должно быть произвело на них сильное впечатление, ибо они снова сорвались с места и скрылись в первом же проулке. Что до несчастного Мерсье, убедившегося, после нескольких минут злобного кипения и мучительной неизвестности, что опасность миновала, он, промокший насквозь, вернулся под арку и возобновил свои размышления если и не с того места, где они были прерваны, то по крайней мере с близкого к нему.
Размышления Мерсье отличались тем, что одни и те же зыби и волны прокатывались через них все и выбрасывали мысль, в какие бы плавания она ни пускалась, неизменно на одни и те же камни. Это были, пожалуй, не столько даже размышления, сколько темный поток печальных дум, где прошлое и будущее сливались в одну реку и смыкали воды поверх всегда отсутствующего настоящего. Ну ладно.
— Вот, — сказал Камье. — Надеюсь, ты не волновался.
Мерсье извлек пирожное из обертки и положил себе на ладонь. Он гнулся вперед и вниз, покуда нос его едва не коснулся пирожного, и глаза, понятно, не слишком отставали. Из этого положения он бросил в сторону Камье косой взгляд, исполненный недоверия.
— Кремовый рожок, — сказал Камье. — Лучшее, что я сумел найти.
Мерсье, все так же согнувшись пополам, шагнул вперед, к выходу из-под арки, где света было побольше, и исследовал пирожное снова.
— Он полон крема, — сказал Камье.
Мерсье медленно сжал кулак, и пирожное фонтаном брызнуло у него меж пальцев. Широко раскрытые глаза наполнились слезами. Камье подошел ближе, чтобы лучше видеть. Слезы набухли, перелились через край, стекли вниз по морщинистым щекам и потерялись в бороде. Лицо оставалось неподвижным. Глаза, все еще источавшие влагу и, без сомнения, незрячие, были, казалось, нацелены на какой-то предмет, шевелящийся на земле.
— Если ты его не хотел, — сказал Камье, — так отдал бы лучше собаке или ребенку.
— Я в слезах, — сказал Мерсье, — не лезь.
Когда поток иссяк, Камье сказал:
— Позволь предложить тебе наш носовой платок.
Бывают дни, — сказал Мерсье, — каждую минуту кто-нибудь рождается. Потом мир полон маленьких сраных Мерсье. Это ад. И нет ему конца!
— Хватит, — сказал Камье. — Ты похож на заглавную S. Лет девяноста.
— Если бы, — сказал Мерсье. Он вытер руку сзади о штанину. Он сказал: — Я готов ползти дальше в любой момент.
— Я ухожу, — сказал Камье.
Бросаешь меня на произвол судьбы, — сказал Мерсье. — Я так и знал.
— Тебе известны мои маленькие особенности, — сказал Камье.
— Нет, — сказал Мерсье. — Но я рассчитывал, что твоя дружба поможет мне перетянуть мой срок.
— Я мог бы помогать тебе, — сказала Камье. — Но я не могу тебя воскресить.
— Возьми меня за руку, — сказал Мерсье, — и уведи подальше отсюда. Я буду семенить подле как маленький щенок или крошечный карапуз. И настанет день.
Ужасный визг тормозов разорвал воздух, за ним последовали вопль и звучный удар. Мерсье и Камье бросились (после секундного колебания) на улицу и были вознаграждены заслоненным вскоре толпою зевак видом большой, толстой женщины, слабо корчившейся на земле. Беспорядок ее одежды рассекречивал потрясающую массу вздымающегося белья, исходно белого цвета. Ее жизнь истекала с кровью из одной или более ран, и уже достигла водостока.
— О, — сказал Мерсье. — Это то, что мне было нужно. Я уже чувствую себя новым человеком.
Он и на самом деле преобразился.
— Пускай это станет для нас уроком, — сказал Камье.
— В смысле? — сказал Мерсье.
— Никогда не отчаиваться, — сказал Камье, — и не терять нашей веры в жизнь.
— А, — сказал Мерсье с облегчением. — Я боялся, ты имеешь в виду что-нибудь еще.
Когда они уходили, мимо проехала санитарная карета, спешившая к месту происшествия.
— Что, прости? — сказал Камье.
— Стыд вопиющий, — сказал Мерсье.
— Не понял, — сказал Камье.
— Шесть цилиндров, — сказал Мерсье.
— И что? — сказал Камье.
— А еще говорят о нехватке бензина, — сказал Мерсье.
— Жертв, возможно, больше чем одна, — сказал Камье.
— Это может быть и ребенок, — сказал Мерсье, — им в высшей степени безразлично[14].
Дождь лил мягко, как из хорошей лейки. Мерсье шел, подняв кверху лицо. Порой он вытирал его свободной рукой. Он уже довольно давно не умывался.
III
— Единственный, полагаю, ребенок, я родился в P. Родители мои были из Q. Это от них мне достался, заодно с трепонемой паллидум[15], огромный нос, останки коего перед вами. Они были суровы со мной, но справедливы. За малейший грешок отец бил меня до крови тяжелым ремнем, на котором правил бритвы. Но он никогда не забывал объявить моей матери, что хорошо бы ей обработать мои раны настойкой йода или перманганатом калия. Этим, без сомнения, объясняются мой подозрительный характер и обыкновенная моя угрюмость. Я не был способен стремиться к знаниям, так что меня забрали из школы в тринадцать лет и поселили неподалеку у фермеров. Поскольку небо, как они это излагали, в собственном отпрыске им отказало, они со всем естественным ожесточением прибегли к моей персоне. А когда мои родители погибли в ниспосланном провидением железнодорожном крушении, усыновили меня со всеми формальностями и ритуалами, какие требуются по закону. Однако, телом немощный не менее, чем умом, я был для них источником постоянных разочарований. Трудиться на пашне, косить, копаться в турнепсе и тому подобное, все это было работой настолько превосходящей мои возможности, что я буквально с ног валился, когда меня заставляли за нее браться. Даже присматривая за овцами, коровами, козами, свиньями, я напрасно напрягал все свои силы — у меня никогда не получалось пасти их как следует. Ибо животные, оставленные без внимания, забредали в соседские владения, и там наедались до отвала овощей, фруктов и цветов. Обхожу молчанием поединки возбужденных самцов, когда я в ужасе бежал прятаться в ближайший сарай. Добавьте к этому, что стадо или отара, по причине моего неумения считать далее десяти, редко когда возвращалось домой в полном составе, и этим я тоже был заслуженно попрекаем. Единственный род деятельности, где я мог похвастаться если и не выдающимися, но все же успехами — убой маленьких овечек, телят, козочек и свинок и холощение меленьких бычков, барашков, козлят и поросят, при условии, конечно, что они к тому моменту оставались еще неиспорчены, сама невинность и доверчивость. Посему этими специальностями я и ограничивался с той поры, как мне исполнилось пятнадцать лет. У меня дома еще хранятся несколько очаровательных маленьких — ну, сравнительно маленьких — бараньих тестикул из той счастливой эпохи. Я также являлся ужасом птичьего двора, ужасом аккуратным и элегантным. У меня был собственный способ душить гусей, вызывавший всеобщие восхищение и зависть. О, я вижу, что слушаете вы меня вполуха, да и то неохотно, но мне все равно. Потому что жизнь моя позади, и последнее оставшееся мне удовольствие — вслух созывать добрые старые денечки, миновавшие, к счастью, навсегда. В двадцать или, может быть, в девятнадцать, будучи достаточно неуклюжим, чтобы обрюхатить доярку, я бежал, под покровом ночи, поскольку меня бдительно стерегли. Я воспользовался оказией и подпалил хлева, амбары и конюшни. Но пламя едва занялось, как его тут же потушил ливень, которого никто не мог предвидеть, небо в момент поджога было таким звездным. Это случилось пятьдесят лет тому назад. А кажется, будто пять сотен. — Он грозно взмахнул своей палкой и обрушил ее на сиденье, немедленно испустившее облако высокопробной эфемерной пыли. — Пять сотен! — проревел он.
