Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник)
Когда Саня с Надеждой поженились, еще была жива наша мать. Саня ей сразу понравился. И он вспоминает ее с грустной улыбкой: «Эх, таких тещ сейчас уже не бывает…»
Когда немцы уже подступали к Ленинграду и отец стал настаивать, чтобы мать эвакуировалась вместе с детьми, она ответила, что если она усмиряет в одну минуту пьяного дворника Шамиля Саббитова, то не ей бояться какого-то плюгавого фюрера.
— Чихать мы хотели на этих фашистов, — сказала мать, пеленая недавно родившуюся дочку. — Правда, Надюша? Пусть только сунутся. Ленинград — это им не Париж с кафешантанами. Тут народ посерьезней.
Отец в сером железнодорожном кителе расхаживал по комнате и уговаривал мать уехать, пока не поздно. За его движениями, насторожив уши, следил косматый Джуль. Он лежал на полу, уместив голову на мощной лапе.
— Не надо, Коля, — мать взяла на руки дочку и выпрямилась. — Останемся вместе. Я ведь тоже кое-что обещала, когда получала партбилет.
Джуль зевнул, лязгнув зубами, и пошел в коридор — спать.
Отправив в эвакуацию старших, мать с Надеждой осталась в Ленинграде.
Надежда родилась в августе сорок первого, когда в городе еще не знали, что такое бомбежки, но из родильных домов уже выносили детские кроватки и ставили койки для раненых.
Отец привез с огорода в Стрельне недозрелую капусту, заквасил ее в бочонке, снес тот бочонок в подвал и, наказав матери беречь себя и дочку, уехал на Ириновскую ветку Октябрьской железной дороги; туда, где сейчас стоят мемориальные столбы, ведущие счет километрам «Дороги жизни».
Мать начала сдавать кровь — донорам иногда выдавали паек.
Джуля съели еще осенью.
Зимой сорок первого мать завязывала себе рот и нос полотенцем, смоченным в скипидаре, чтобы не слышать одуряющего запаха, когда она брала из того бочонка щепотку капусты, чтобы приготовить Надежде отвар.
Отец появлялся редко.
На левой руке у матери был шрам от ножа. Она воткнула нож в ладонь, чтобы не выпить самой теплую солоноватую воду, оставшуюся после мытья бочонка. Шрам был маленький, едва заметный — нож, проколов ссохшуюся кожу ладони, сразу уперся в кость.
В блокаду отец водил поезда. Он рассказывал, что на его трассе был отрезок пути, который назывался коридором смерти. Проскочить его без потерь удавалось либо ночью, либо на полном ходу при контрогне нашей артиллерии. Немцы били по хорошо пристрелянной цели.
Я помню, как мы с отцом ходили смотреть его паровоз в депо около Финляндского вокзала. Я иду по рельсу, щурясь от бегущего по нему солнца, и отец держит меня за руку. Темные шпалы пахнут мазутом. Мы проходим мимо тупоносых электричек с распахнутыми вовнутрь дверьми и оказываемся возле маленького, словно обрубленного сзади паровоза — «овечки». Еще один паровоз с колесами в мой рост. Ступеньки. Блестящие поручни. Забитые фанерой окна. Слабый запах шлака. Отец трогает рычаги, открывает черную топку, что-то рассказывает мне. Большая, как ковер, металлическая заплата. Заплатки поменьше. Остальные отцовские паровозы не дожили до победы.
В конце войны мать наскребла денег и купила породистого щенка, которого назвала Джулем. Вернувшимся из эвакуации детям она сказала, что первого Джуля отдали на фронт и он погиб с миной под танком. Дети хмуро выслушали легенду о своем любимце и с готовностью приняли в свою компанию Джуля-второго. И только много лет спустя, когда мать поведала им об участи пса, признались, что знали правду с самого начала, но договорились не подавать виду.
Однажды осенью, когда в магазинах лежали на удивление белые тугие кочаны, я достал с антресолей тот иссохший блокадный бочонок и тоже пустил в дело.
Уже зимой, перед Новым годом, жена принесла его с балкона…
Нежно-желтого цвета, с дольками моркови, должно быть, хрустящая — капуста стояла в деревянной мисочке на столе. Я не смог ее есть.
Попробовав, отложила вилку и жена.
И только сын, которому я еще не рассказывал про блокаду, хрустел ею в одиночестве, болтая под столом ногами.
Надежда не помнит блокаду, сколько ее не расспрашивай.
Но ее шатает необъяснимая сила, и темнеет в глазах, когда она понервничает в своей школе. Она не пугается резких хлопаний дверей, звука лопнувшего шарика и не боится темноты. Но стоит раздаться медленному зудящему звуку, хоть отдаленно похожему на звук приближающегося винтового самолета и Надежда замирает на полуслове, беспокойно поеживается.
Молодцов, который водил жену ко всем мыслимым и немыслимым врачам и клял медицину на чем свет стоит, получил наконец печальное разъяснение старичка невропатолога: «Ничего не поделаешь. Она, говорите, была грудным ребенком в блокаду? Вот с молоком матери и впитала страх перед этим звуком. Мы же больше всего бомбежек опасались. Снаряд — «бабах!» — и все. А бомбежка — это совсем другое дело, молодой человек…»
А внешне — цветущая женщина моя сестра.
Молодцов был прав: дом построить — не в кино сходить. Нет одного, другого, третьего… К зиме мы успеваем поднять сруб до будущих оконных проемов и начинаем спорить, какие следует делать окна.
По проекту они должны быть просторными, без переплетов, со ставнями-жалюзи, которые можно закрыть в солнечный день и открыть в ненастный. Но их надо заказывать, они влетят в копеечку, и мы уже не отмахиваемся от справочника индивидуального застройщика, который приносит Удилов.
— Болваны! — сердится Феликс. Он твердо стоит за соблюдение проекта. — Наградил же меня бог родственничками! Ниф-Нифы какие-то! Шуры Балагановы! Лишь бы тяп-ляп и скорее жить. Куда спешить? Денег нет — займем. Не два года будем строить, а три! Какая разница? Зато будет дом, а не утепленная конура. Знал бы, что вы такие малодушные, — не связывался!..
Молодцов угрюмо слушает Феликса и задумчиво цыкает зубом. Удилов перетаптывается со справочником в руках. Я молча глажу забежавшую соседскую кошку. Где взять тысячу, чтобы соблюсти оригинальность проекта? Допустим, даже займем. А отдавать? Я же не официант в пивном баре, а инженер.
Феликс говорит, что решать надо сейчас — в следующих венцах сруба должны идти оконные проемы, и если мы за его спиной сговорились строить избу с бычьими пузырями в окошках, то он плюнет на все и выйдет из числа пайщиков.
— На фиг мне это надо! — давит Феликс. — Лучше я буду жить в палатке и ловить в озере окуней…
У Феликса в самом деле есть китайская палатка, которую, если ему верить, подарил великий кормчий, посетивший в пятидесятых годах воинскую часть на Дальнем Востоке, где служил Феликс. По версии Феликса, он, не зная еще, что у китайцев выйдет такой загиб с культурной революцией, крепко подружился тогда с Мао-Цзэдуном, и тот уговорил его принять на память большую армейскую палатку с иероглифами на дверном пологе и набором алюминиевых колышков.
На самом деле мы с Феликсом купили эту замечательную палатку в комиссионном на Литейном, когда Феликс позвал меня после окончания школы в поход на Селигер.
Лихая тогда вышла поездочка. Десять человек под предводительством моего брата пробирались в Ленинград водным путем на двух списанных моторных лодках. Лодки мы купили на местной турбазе, а моторы привезли с собой. Часть маршрута мы преодолели вместе с лодками на тракторном прицепе; еще одну часть — от реки до реки — тащили лодки на себе, по лесу.
Феликс выгнал меня из команды где-то недалеко от Новгорода.
Мы поплыли с ним за бензином, попали в сильную грозу и чуть не утонули. Оторвало подвесной мотор. Мы с Феликсом по очереди ныряли в мутную воду, чтобы достать его. Брат читал мне нотации, потому что мотор утонул по моей вине. Он выныривал из воды, отплевывался и начинал крыть меня в хвост и гриву. Я терпел и нырял не очень добросовестно, полагая, что спасти «Москву» в таких жутких условиях нереально. Болтало так, что заякоренная лодка вставала едва ли не вертикально и пустые канистры с грохотом летали в ней. Я предлагал поставить буй на месте утери и переждать непогоду в близкой бухточке. Феликс же упорствовал и говорил, что экспедиционное имущество есть экспедиционное имущество и вернуться без него нам нельзя.
Наконец Феликсу удалось зацепить мотор веревкой, и он сказал, что теперь выгонит меня из экспедиции в три шеи, потому что я — сопля, и ему стыдно перед товарищами за такого брата. Я сказал, что и сам уйду, потому что если командир в критическую минуту обрушивается на подчиненного с бранью, то это плохой командир. Феликс хотел жахнуть меня веслом, но я увернулся, и оно переломилось.
Феликс не проронил более ни слова, пока мы добирались до лагеря, а там я забрал свой рюкзак и пошел пешком до Новгорода. Компании я сказал, что у меня срочное дело в Ленинграде.
Срочные дела обнаружились позднее еще у двух членов экспедиции.
— Рабы! — продолжает клеймить нас Феликс и достает из портфеля эстонский журнал «Искусство и быт». — Посмотрите, как надо жить! Сейчас же не каменный век, идиоты!.. Окна — это глаза дома.
