Михаил Вершовский - А другого глобуса у вас нет?..
Да и с женой – женщиной натуральной, не переделанной, да вдобавок еще и красивой, была у него и такая – обошелся не лучше. Вернулся как-то со скачек, крепко навеселе да с шумом, а бедняжка Поппея – беременная, на сносях уже – каким-то словом неосторожным его и попрекнула. Властелина мира, то есть. Ну, он ей и показал, кто на планете хозяин. На пол сбил, и ногами, ногами… Ну что долго рассказывать – убил, в общем.
Самым эффектным театральным действом его был, говорят, пожар Рима. Тут мнения историков расходятся. Кто говорит, Нерон город и подпалил для вящего творческого экстаза, а кто утверждает – сам по себе Рим загорелся. Но так или иначе, столица империи пылала, а император в театральном одеянии то ли пел, то ли декламировал свою поэму «Крушение Трои», изредка акцентируя ритм на неизменной кифаре. Шесть дней пожара – шесть вечеров авторской песни…
Да народ бы и это стерпел. Но тут уже преторианцам – собственной нероновой дворцовой гвардии – эта свистопляска поднадоела, отчего они и взбунтовались. При поддержке прочих вооруженных сил. Нерон, однако, в руки им не дался – из небеспочвенных опасений, что обойдутся с ним негуманно – и покончил с собой. Не забыв произнести перед смертью знаменитое: «Какой актер умирает!»
А вот теперь хочется мне здесь к еще одному имени обратиться. Из совсем иного племени – не тех, что при силе, а тех, что как бы при мудрости.
Римский мыслитель и, как нас уверяют, стоик Сенека проживал, как известно, с Нероном не просто в одну эпоху, но под одной же и крышей – в качестве его наставника и репетитора с самых младых ногтей. И вот все по сей день в раже заходятся: Сенека, дескать, Сенека! Философ, дескать, и все такое прочее.
И красиво ведь философствовал. Да вот хотя бы это: «Кто не рабствует в том или другом смысле? Этот вот – раб похоти, тот – корыстной жадности, а тот – честолюбия… И нет рабства более позорного, чем рабство добровольное». Возразить – особенно противу последней самой фразы – нечего.
Но и это вот тоже Сенекой писано – для Нерона: «Как приятно владыке вселенной обратиться к своей доброй совести, а потом кинуть взгляд на распростертую у его ног громадную толпу, раздираемую несогласиями, мятежную и бессильную, готовую с диким ревом встречать чужую гибель, да и свою собственную».
Так вот что я в связи со всем этим про упомянутого любомудра сказать хочу. Ежели он, годы и годы рядом с Нероном проведши, ни черточки единой плохой в чудище эдаком не углядел и ничему толковому подопечного своего не выучил – так какой же он, к растакой матери, наставник и философ, и по какому такому праву остальное народонаселение учить берется?
А если он видеть все видел, но из страха за собственный зад гимны да пеаны владыке распевал безостановочно – так опять-таки, насколько оно честно всем прочим на предмет стоического отношения к жизни мозги вправлять, при весьма не стоически прожитой собственной?
Вот вам они и любомудры-философы. Дюринги-шеллинги-виттгенштейны. Но это, впрочем, из другой музыкальной шкатулки мелодия.
Вернемся мы лучше к нашему зверинцу. По отношению к которому, я думаю, иной читатель может и некоторое недоверие выразить. И возразить, что, во-первых, такой – почти подряд – набор чудовищ явление и не совсем типическое, а во-вторых, тут и биологический, наследственный фактор какую-то малосимпатичную роль может играть. В конце концов, и Тиберий, и Калигула, и Нерон – родом из одного, как говорят нынче, «генетического резервуара», и все они теснейшим родством промеж себя повязаны были.
Ну что ж, можно и из другого «резервуара» зачерпнуть. Из Рима пока не выезжая – для чистоты эксперимента.
И начнем мы с человека, который въедливому оппоненту может показаться блистательной антитезой всех сделанных выше утверждений о природе власти и характеристиках властителей. Ну, тут уж кому антитеза – а по мне так то самое исключение. Которое, как мы договорились – и так далее.
В общем, еще один римский император. По имени Марк Антонин. И по прозванию «Философ». Нам почему-то более известный под именем Марка Аврелия.
Ну, про него слова плохого не скажу. И писал так, что любо-дорого перечесть (перед сном – особливо, очень потом сны благие да розовые снятся), да и руководил без обычных для его должности излишеств. Будучи гомо не только сапиенс, но и вообще достойной высоконравственной особью.
О веротерпимости его и о духовных исканиях тома написаны – что уж перепевать. Милостив был неизменно ко всем, назначая преступникам наказание, меньшее того, что полагалось по закону (тут бы уже мог я и возразить, будучи вынужденным потребителем этой части наследия Марка Аврелия в повседневной будничной жизни). От судей требовал выслушивать обвиняемых внимательнейшим образом, не останавливаясь перед наказанием – чего вообще-то не любил – нерадивых судейских чинов.
Человеколюбие его было настолько невероятно для в целом кровавых римских времен, что приводило современников в состояние полной прострации. Марк даже запретил канатным плясунам выступать без подушек внизу – бьются же! (Чуть позже подушки были заменены дожившей до наших дней сеткой – так что неплохо и цирковым знать, кому они этим обязаны.)
Любимым изречением его была, как говорят, следующая мысль Платона: «Государства процветали бы, если бы философы были властителями, или если бы властители были философами». (К чему мы позже непременно вернемся с тем, чтобы поставить Марку, а заодно и Платону, внушительную запятую.)
Но, как бы там ни было, а вот такое почти что и нереальное человеческое существо правило в те далекие времена Римом.
Соправитель Марка, однако – а было это время такого странного конституционного двуцарствия – уже сбои давал. Не тянул этот соправитель, Вер, на такой высокой моральной ноте. Что и не мудрено, если принять во внимание, сколько таковых аврелиев во всей человеческой истории наберется.
И не сказать, чтобы Вер этот был таким уж отъявленным негодяем. Ну, не любил он заведенных Марком благочестивых посиделок, где и вина-то толком не подносили. И всегда после них бегом бежал в ближайший кабак, где от души надирался и для вящего удовольствия ввязывался в добрую драчку. Приползая домой, как въедливо докладывают нам современники, украшенный честно заработанными синяками да шишками.
И кончил Вер, прямо скажем, неважно. Нехорошо кончил. Он потихоньку от жены вовсю развлекался с родной тещенькой, и все бы оно ничего, кабы не развязался у Вера после очередной пьянки язык – надо думать, на тему «кто в доме хозяин» – и не выложи он всю таковскую ситуацию родной жене.
Ну, мать с дочкой, конечно, поплакали – все-таки позор, а потом, чтобы позор покрыть, тещенька-то Вера и отравила. Может, конечно, и наступив на горло собственной песне – но честь дороже.
В общем, не чета оказался бедолага Вер просвещенному Марку Антонину, который по совместительству еще и Аврелий. А несколько позже сменил Марка на посту его же собственный сыночек, Коммод Антонин, давший Риму такой копоти, что и Нерон с Калигулой в сравнении просто-таки отцами нации смотрелись.
Вот вам и «генетический резервуар». Хотя, с другой стороны, историки поговаривают, что в тот резервуар Аврелий свою лепту, может, и не внес вовсе, потому что женушка его, Фаустина, уж очень часто развлекалась в компании матросов да гладиаторов. Марку-то Аврелию на это не раз намекали, но он все отшучивался: дескать, ежели разведусь с женой, так надо же и приданое вернуть. (Трон, то есть, который ему от тестя достался.)
Ну, а после смерти Марка всем не до шуток стало. Причем очень быстро. Коммод, в отличие от того же Нерона, стыдливого да скромного и в начале карьеры не особо разыгрывал. Да и с детства видно уже было, что редкий негодяй растет. Лет одиннадцати от роду, при живом еще Марке-философе, продемонстрировал он, какого властителя Риму судьба готовит. Затеяли его было мыть-купать, а вода показалась мальчонке горячей. Ну и возмутился паренек, повелев банщика в печь швырнуть. Что слугами – а боялись они наследника куда как больше чем гуманного папочку-императора – исполнено и было. Марк? А что Марк – ну, пожурил, должно быть. Но в целом, видимо, отнесся вполне философски.
Вот такой вот Коммод на трон и взошел. Взошел – и тут же рухнул в разврат. Да какой еще разврат…
Для начала свез во дворец триста наложниц, из коих часть купил, а часть просто силой взял, и еще триста особей мужского пола, тщательно отобранных по выдающимся физическим качествам и невыдающимся моральным. Чтобы уж если оргии – так не какой-нибудь банальный «лямур де труа», а уж так, чтобы дым столбом и стены чтобы дрожали. Каждый, причем, божий день – без выходных. Да еще тут же во дворце особый бордель завел, согнав в него высокородных римских красавиц. Говорят, именно стыдливость их и слезы более всего Коммода и распаляли.
Сама семья Коммодова тоже ни от чего не застрахованной оказалась. Одну свою сестру, Луциллу – видно, пыталась она к совести взывать да к памяти отца – сперва император сослал. А потом, поразмыслив, все-таки убил для надежности. Прочих же сестер надлежащим образом насиловал регулярно. Что проделывал и с собственной тетей, сестрой того самого Марка Философа. Такая вот получилась связь поколений…
