Кетиль Бьёрнстад - Река
Там, на поле боя, решалось все.
А потом трамвай надежно доставлял нас обратно в наши пригороды.
Объявление
В Рёа я выхожу из трамвая, эту остановку я знаю лучше всех остальных, виллы тут не особенно большие, когда-то здесь была усадьба арендатора, принадлежавшая двум большим усадьбам — Бугстад и Фоссум. Я думаю об Ане и о своей маме. Марианне Скууг тоже мать. Мать Ани. Интересно, вернулась ли она уже на Эльвефарет, оплакивает ли случившееся, числится больной или пытается продать это проклятое место преступления? Если я спущусь до конца Эльвефарет и дойду до ольшаника, я, возможно, это узнаю. Но, оказавшись на знакомом склоне, я чувствую себя глупо. Мне нужна цель. А ее у меня нет. Даже мой внутренний мотив слишком туманен. Где здесь, в Рёа, моя жизнь? В доме, в котором прошло наше с Катрине детство?
С каждым метром я миную собственное прошлое. Спотыкаюсь. Здесь дорога спускается к месту, отмеченному смертью, к Татарской горке, к водопаду. Здесь, однажды осенним вечером, я слышал шаги Ани. Здесь лежал камень, который братья Мелумы сбросили на меня однажды апрельским вечером. Я возвращаюсь в детство, к унижениям, скуке, случайным разговорам по душе со взрослыми. Они никогда не компенсировали мне одиночества. Одиночества в мировом пространстве, даже если отец иногда поздним вечером выводил меня на улицу посмотреть на небо — на Лайку, Спутник и Гагарина. Я не видел разницы между ними, только чувствовал, что в багаже всех этих достижений прогресса есть что-то жуткое. Я возвращаюсь в Страну Страха. Вторник. Сентябрь 1970 года. В каком-то стеснении я иду по Мелумвейен. Мне стыдно того, чего я стыдился раньше. Это двойная бухгалтерия. Есть что-то, что никогда не позволит мне окончательно порвать с этой скромной, красивой и вместе с тем такой грустной долиной. Ни красоты Мариадала, ни головокружительных порталов. Вергеланду было бы трудно написать хвалебное стихотворение о Рёа. Но я все рано люблю Мелумвейен, по которой иду, люблю неяркую поэтичность, которой эта природа, эта улица одаривает того, кто умеет видеть. Я останавливаюсь напротив нашего дома, смотрю на наши окна, откуда на меня смотрят чужие люди, если они вообще сейчас там. Но их даже нет дома. Мне кажется почти провокацией, что в доме моего детства, в этом обычном желтом доме, никого нет. Неужели они не знают, что в эту минуту я прохожу мимо? Я, Аксель Виндинг, трамвайный соблазнитель. Подарок женщинам, живущим в пригороде. Поклонник любви. Глубокая и сложная натура.
А на другом берегу Люсакерэльвы Сельма Люнге ждет своего юного гения.
На столбе перед нашим домом приклеена белая бумажка: «Сдается комната. Прекрасно подходит для молодого человека, занимающегося музыкой. Есть рояль. Недорого, если жилец будет исполнять простейшие работы по саду. Обращаться к Марианне Скууг, тел….» и т. д.
Меня тошнит и выворачивает наизнанку, я вижу тени в окне моей бывшей комнаты. Свидетель. Но он, или она, не может поставить мне диагноз. Я и сам не знаю, болезнь ли это. Это тоска. Потрясение. Марианне дала объявление! Хочет сдать Анину комнату. Я краснею и от стыда, и от радости. Значит, я могу, если у меня будут деньги, снова вернуться сюда, снова попасть в ее мир! Но хочу ли я этого? Нет ли в этом чего-то болезненного? Что бы сказала мама? Я стою у столба, глотаю слюну и думаю. Близится вечер. Люди возвращаются домой с работы. Сентябрьское небо краснеет. Теперь может случиться все что угодно. Мелкие решения. Большие ошибки. Объявление Марианне ударило меня под дых. Ведь я сижу на мели. Слишком долго я откладывал принятие важного решения. Я должен сдать свою квартиру на Соргенфригата. Мне не по средствам жить в таком дорогом доме. Занятия с Сельмой Люнге — дорогое удовольствие. Нужно найти лучше оплачиваемую работу. Я откладывал решение, потому что мне необходимо место, где я мог бы заниматься. У Марианне я смогу заниматься. У Марианне я буду рядом с Аней, буду спать на ее кровати, смотреть на ее стены, видеть сны, которые она не успела увидеть, прикасаться к ее любимым клавишам. Эбеновое дерево. Слоновая кость. Какой была бы история фортепиано без слоновой кости?
Я в сомнении спускаюсь по Мелумвейен к Эльвефарет. Мое детство словно замкнулось в себе, стало запертой комнатой, от которой я потерял ключ. Но ведь все остальное еще существует! — думаю я. Деревья, дома, асфальт, калитки, кусты сирени. С каждым шагом я завоевываю обратно потерянную жизнь. Здесь мы с Аней стояли после прогулки на Брюнколлен. Там я стоял и смотрел, как она скроется за последним поворотом перед ее домом. Она не хотела, чтобы я провожал ее дальше этого поворота. Но теперь я уже вижу ее дом. Дом Скууга. Он мрачно темнеет за высокими деревьями. Я подхожу совсем близко и на столбе у калитки вижу такую же маленькую бумажку с беспомощно напечатанным на машинке текстом. «Сдается комната. Прекрасно подходит для молодого человека, занимающегося музыкой». Номер телефона. Но мне не нужен телефон. Я уже здесь. И я сознаю, что должен сделать самый важный выбор в моей жизни. Этот дом — место преступления. В нем, в подвале, Брур Скууг покончил жизнь самоубийством. Здесь, день за днем, умирала Аня. Осталась только ее мать, Марианне Скууг. Вдова. Почему она хочет сдать комнату? У нее совсем не плохое материальное положение, она из состоятельной семьи. И ей всего тридцать пять лет. Она потеряла друга, когда они катались на яхте. И она еще может родить ребенка.
Я открываю калитку и вхожу. Думаю, что, наверное, еще слишком рано, она вряд ли уже вернулась с работы, ведь у нее по-прежнему есть гинекологический кабинет на Пилестредет, и она занимается тем, что так смущает меня, когда я об этом думаю. Я сделал выбор и надеюсь, что судьба будет ко мне благосклонна. Я нервничаю, стоя перед ее домом, и понимаю, что все это пустая затея. А может, и ненужное унижение.
Наконец я звоню.
Звук колокольчика
Я не знал, что память так хорошо хранит звуки. Меня охватывает состояние, которое я испытал однажды во вторник, когда с деревьев падали желтые листья и я пришел на Эльвефарет, чтобы первый раз услышать Элгара. Аня ждала меня. У меня было чувство, словно я вошел в храм. Она хотела познакомить меня с игрой Жаклин Дюпре. Все остальное я просто похитил, как обычный карманный воришка. Потому что она все время находилась в другом мире.
Звон колокольчика. Потом шаги. Дверь открывает Марианне Скууг. Значит, она весь день была дома. Наверное, до сих пор числится больной. Но чем она занималась? Когда она открыла дверь, я увидел женщину в ситцевом платье, не подкрашенную и не готовую к приему посетителей. Весь ее облик свидетельствует о том, что она никого не хочет видеть. Но вот она видит меня, понимает, кто я.
— Ты? — Это звучит как обвинение.
Я показываю на столб.
— Твое объявление.
Она недоверчиво смотрит на меня. Кожа бледная и сухая. Должно быть, она все еще больна. У нас разница в возрасте семнадцать лет.
— Я не имела в виду тебя, — говорит она, растерянно покачав головой.
— Хотя я жил тут по соседству, на Мелумвейен. Хотя занимаюсь музыкой. Хотя Аня и я…
— Именно поэтому, — быстро говорит она, но открывает дверь и пропускает меня в дом. Я вижу, как напряженно работает ее мысль. Она пытается понять, подхожу ли я на роль жильца. Не будет ли это ошибкой. Уже в прихожей она закуривает. Самокрутка. Пальцы у нее желтые. Раньше этого не было. Погрубевшие. Почти неживые. Гинеколог с пальцами заядлого курильщика. Я поражен, мне это непонятно. Она замечает мой взгляд.
— Я курю как заведенная, — словно извиняясь, говорит она. — Много лет я себя сдерживала. Курила сигареты с фильтром. «Аскот». Дамские сигареты. А с этого лета курю самокрутки. Закуришь?
— Нет, спасибо. Я еще не курю.
— Молодой и безупречный!
— Не говори так.
Мы проходим в гостиную. Все так, как я помню. На стенах большие абстрактные картины. Йенс Юханнессен и Гуннар С. Гундерсен. С двух сторон от большого окна, смотрящего на реку и на долину, по-прежнему, как два храма, стоят динамики AR. Эксклюзивные усилители McIntosh и большой плоский музыкальный центр Garrard занимают почти весь подоконник, как и несколько месяцев тому назад. На правильном расстоянии от них — два кресла «Барселона». Два небольших диванчика Ле Корбюзье и два кресла «Вассили». Все обтянуто черной кожей. Стеклянный журнальный столик и теперь выглядит очень дорогим. А там, напротив, как всегда с поднятой крышкой, — рояль «Стейнвей». Лучшая модель А. Марианне внимательно следит за мной, как когда-то следила Аня, словно она в ответе за каждый находящийся здесь предмет. Она ждет, чтобы я что-нибудь сказал.
— Как в журнале интерьеров, — с восхищением говорю я.
— Гостиная была гордостью Брура. Этот столик, например, от Сарринен.
