Леонид Жуховицкий - Лягушка в сметане
— Я ведь писал, начал пьесу. И неплохо начал. Сюжет, характеры — все на месте, материала навалом. Ты ведь знаешь, у меня отец прошел лагеря. Вот я пытался осмыслить эпоху, Сталина. А в это время какой-то мальчишка, сопляк, написал про него водевиль, да еще в стихах. И все, закрыл тему. Я пошел посмотрел. Хохочет народ! Пьеса как пьеса, до меня ему еще тянуться и тянуться. А вот время сейчас — его. Что толку осмыслять то, что уже оборжали?
— Но ведь…
— Да знаю, — оборвал он. — Все знаю. Я умней, я глубже, я талантливей. Ну и что? Ощущение такое, что все, что я напишу, сейчас просто никому не нужно. Здорово напишу — а все равно будет не нужно. Да и сам я… Живу. А вот зачем живу — понятия не имею.
Он замолчал, и она осторожно спросила:
— Дома как?
Когда они в последний раз виделись, у него вызревал то ли скандал, то ли развод.
— Да нормально, — отмахнулся Мигунов, — жена, дочка, внуков двое, даже зять и то есть — по нынешним временам просто редкость.
— А говоришь, никому не нужен, — шутливо укорила она.
Он проговорил недобро:
— Знаешь, когда я по молодости лет еще в бараке кантовался, у нас за стенкой семья жила: баба, детей трое и старик больной. Нищета барачная! Так вот, когда старик умер, они больше суток не заявляли, чтобы успеть на него за месяц пенсию получить. Веток еловых набросали и терпели. Мне иногда кажется, что и мои меня вот так же терпят — чтобы пенсия шла.
— Не нравится мне твое настроение, — сказала Алевтина. Она так вникла в его заботы, что забыла про свои.
— А что делать? — тяжело вздохнул Мигунов.
Она чуть подумала.
— Что делать?.. Ха — ясно, что делать. Тебе, милый, нужно влюбиться, вот что. В кого-нибудь помоложе и пошоколадней.
— Мне, может, и нужно, — угрюмо возразил он, — да я кому нужен.
Алевтина почти искренне возмутилась:
— Ну, милый, ты нахал. Знаменитость, удачник, красавец — какого черта тебе еще надо?
— Мне пятьдесят восемь.
— Ну и что? Для мужика это не возраст, а для тебя тем более.
— Ты просто хорошо ко мне относишься, — помягче сказал он, и рука благодарно прошлась по ее груди.
Этот жест Алевтина не переоценила: обычная мужская автоматика, будь рядом другая грудь, так же протянул бы лапу. Зато у нее появился некоторый азарт: неужели такого оголтелого бабника не заставит на себя среагировать? Она придвинулась к нему осторожно, словно бы вовсе и не придвигалась.
В конце концов, Мигунов вспомнил, что она не только друг и советчик. Тут уж Алевтина показала все, что могла. Он по-прежнему был эгоцентрик, она получила гораздо меньше, чем дала ему. Зато осталось чувство удовлетворения от классно выполненной женской работы…
— Слушай, почему мы редко видимся? — удивился он, вновь обретя способность мыслить логично.
— Ты меня спрашиваешь?
Он помолчал и, не повернув головы, деловито поинтересовался:
— Ну давай. Что там у тебя?
— В каком смысле?
— Ну, не так же просто звонила.
— У меня, милый, сложно, — ответила Алевтина и в общих чертах рассказала про кооператив.
— Ну и чего надо?
— Если бы ты мог дать мне в долг хотя бы на год… То есть не хотя бы, а точно на год. Конечно, все оформим нотариально…
— Сколько не хватает? — спросил Мигунов.
— Две восемьсот. — Она хотела сказать «три», но почему-то не решилась назвать круглую цифру.
Он молчал так долго, что ее затошнило от страха. Неужели все, провал?
— Значит, так, — сказал он, — в долг я не беру и не даю, тем более под нотариуса. Сколько у тебя там — две восемьсот?
Она хотела повторить цифру, но сумела только кивнуть.
— Давай так: половина моя. Тебе срочно?
— Н-ну…
— Тогда одевайся, я вечером в Питер еду.
Шаг у него был по-прежнему быстрый, он почти швырнул ее в машину. У подъезда нового кирпичного дома с крупными окнами и широкими лоджиями ждать пришлось минут пять, не больше. Он вышел, достал пачку сторублевок и стал считать, отдавая ей по одной. Бумажек оказалось пятнадцать. Он удивился:
— Хреновый я математик. Значит, твоя удача. И последнюю бумажку тоже отдал ей.
Мигунов подбросил ее до метро. Алевтина, слегка раскисшая от нежности, забормотала:
— Милый, спасибо огромное, но я действительно могу отдать…
Он ухмыльнулся и дал ей шлепка:
— Отработаешь!
Она ушла с чувством надежды и легкости, причем не только из-за денег: в темном коридоре будущего замаячил свет. Мужик, настоящий мужик. Не разовый дурной любовник, от которого ощущение одиночества только прибывает, а близкий человек, оазис для души на пустынной дороге в старость. Теперь будут видеться, не часто, но будут. Раз в месяц, в два, когда его прихватит депрессия. И самой можно будет позвонить в крайний момент, как сегодня.
Будут видеться, будут. Надо же отрабатывать долг…
* * *А на следующий день позвонил Илья.
— Ну как, мать, решила, нет?
— Ты же сказал, через неделю, — удивилась она.
— Да понимаешь, тут кое-что изменилось, собрание перенесли, а один мужик, в отпуск уходит. Так что, если отложить, стыковка не получается. В общем, подумай до завтра, но уж завтра…
— Ну хорошо, — с удовольствием, невозмутимым тоном ответила Алевтина, — чего тут решать-то? Просто скажи — где и когда.
На следующий день она съездила к нему и в пятиметровой кухоньке (в тесной квартирке безлюдней места не оказалось) отдала деньги. Он стал считать.
И тут она вдруг засомневалась:
— Слушай, Илюш, но это надежно?
— Что? — спросил он, мусоля толстенькую пачку пятерок.
— Вот все это.
Он поднял глаза почти испуганно:
— Да ты что, мать?
Схватил ручку и на тетрадном листке, другого в кухне не оказалось, написал расписку, что такой-то у такой-то взял в долг на полгода.
— Получишь паевую книжку — порвешь.
Алевтина застыдилась:
— Илюш, ты не так понял. Что я, тебе, что ли, не верю? Я просто думала… Тут такая цепочка, столько людей. Вот я и спросила — надежные или нет.
Он вновь поднял свое унылое лицо:
— Надежные, не надежные — а сидеть никому неохота.
Этот житейский довод Алевтину успокоил вполне. Верно же — круговая порука. Сидеть неохота никому.
Они опять поговорили о вечерней программе в кафе, и Алевтина сказала, что придет обязательно, ей сейчас халтура позарез. Вот только в ближайшие дни она занята, а к концу недели позвонит.
Ничем особым занята она не была. Просто хотелось спокойно, без спешки продумать номер. Припомнить, где что видела, и скомбинировать свое. Найти образ, композицию, костюм. С пустыми руками нельзя идти даже на предварительные переговоры. Нужен номер. И — настоящий, качественный. Это студентке позволят кое-как вертеть молоденькой задницей, а в ее возрасте даже на халтурке халтурить нельзя. Уровень, только уровень…
Два дня подряд Алевтина была занята в спектаклях, причем второй — на выезде, черт-те где, на клубной площадке, два часа автобусом в один конец. Клуб был большой, с колоннами, нестарый и на редкость неудобный: сцена мелкая, свет плохой, уборная из-за ремонта одна на всех. У Алевтины был выход во втором акте: героиня в зимнем парке мечтала о любви, и Алевтина, по режиссерскому замыслу, должна была в прозрачной тунике эту мечту танцевать.
Пьеса была глупая, но давала кассу. Впрочем, Алевтину ее эпизод вполне устраивал: во-первых, разрешалось делать что угодно, полная импровизация, во-вторых, весь выход занимал пять минут, можно было как бы между делом заскочить в театр, изобразить пылкую страсть и бежать дальше по своим делам. Но это в городе. А здесь? Приходилось чуть не весь день убивать на пятиминутный, в сущности, никому не нужный эпизод. К тому же в клубе, опять же из-за ремонта, было отключено отопление, на сцене еще и дуло, и если героиня грезила о любви в тулупчике, то Алевтине приходилось мечтать почти голяком. Одеться же было нельзя, режиссер всю сцену поставил как раз из-за этого контраста: закутанная в теплое героиня и ее легкая, воздушная, обнаженная мечта. Однажды вот так же на выезде Алевтина простудилась, и после несколько раз пробовала уговорить режиссера вывозить спектакль без танца. Но ничего не получалось, потому что он тут же принимался кричать, что она любит не искусство, а себя в искусстве, и прочую цитатную чушь.
Сегодня к тому же пришлось переодеваться при мужиках. Впрочем, это неудобство едва замечалось: они для нее были такие же мужики, как она для них баба, общее ремесло делало их друг для друга почти бесполыми. Но само убожество обстановки, тряская дорога и полупустой зал почему-то именно в этот раз показались ей особенно унизительными.
Уж лучше в кабаке выплясывать. По крайней мере не дует и платят по-человечески.
На холодной сцене Алевтина дала себе волю, и мечта героини в этот раз довольно сильно отдавала кафешантаном.
