Розамунда Пилчер - Начать сначала
— Понимаю.
Эмма вздохнула.
— У вас такое жесткое выражение лица. Наверное, вы думаете, я что-то скрываю…
— Ничего подобного я не думаю. А когда вы перестанете выводить узоры на скатерти, прибудут и ваши устрицы.
Когда они покончили с едой, выпили кофе и Роберт уплатил по счету, была уже половина второго. Они поднялись из-за стола, попрощались с Марчелло, Роберт забрал свой огромный зонт, и они вернулись в Галерею Бернстайна. Роберт попросил швейцара поймать такси для дамы.
— Я поехал бы с вами и посадил вас в вагон, — сказал Роберт Эмме, — но Пеги тоже должна выйти и подкрепиться.
— Я справлюсь.
Он провел ее в кабинет и открыл сейф.
— Двадцати фунтов будет достаточно?
Эмма и забыла, зачем она пришла в галерею.
— Что? О да, конечно. — Она полезла было в сумку за чековой книжкой, но Роберт остановил ее.
— Не беспокойтесь. У вашего отца тут есть что-то вроде личного счета. Когда он бывает в Лондоне, ему частенько не хватает какой-то небольшой суммы. Припишем ему и ваши двадцать фунтов.
— Вы уверены?..
— Конечно, уверен. И еще, Эмма. Тот джентльмен, который одолжил вам фунт… Где-то у вас есть его адрес. Если вы найдете и дадите мне, я прослежу, чтобы этот фунт был ему отослан.
Эмма улыбнулась. Она произвела раскопки в своей сумке, наконец нашла визитную карточку, застрявшую между французским автобусным билетом и комплектом картонных спичек, и засмеялась, и когда Роберт спросил, что ее так развеселило, простодушно сказала: «Однако как хорошо вы знаете моего отца!»
3
Дождь перестал к пяти часам — времени послеполуденного чая. Небо чуть поднялось, воздух посвежел. Странствующий солнечный луч даже пробился в галерею, и около половины шестого, когда Роберт, заперев дверь кабинета, вышел и влился в поток устремившихся к своим домам горожан, легкий ветерок разогнал облака и под ясным бледно-голубым небом засверкали городские огни.
Ужасно не хотелось спускаться в духоту метро, поэтому он дошел до Найтсбриджа,[4] там сел на автобус и проехал остаток пути до дома.
Его дом в Милтон-Гарденс от шумной, запруженной машинами Кенсингтон-Хай-стрит был отгорожен лабиринтом маленьких улочек и площадей, на которых стояли миниатюрные ранневикторианские домики кремового цвета, с отполированными до блеска парадными дверями и с маленькими садиками, где летом цвели сирень и магнолии. Тротуары на улочках были широкие, няни спокойно катили по ним коляски с младенцами, и под строгим надзором местных псов шагали в свои дорогие школы хорошо одетые детишки. В сравнении с этими уютными улочками Милтон-Гарденс несколько проигрывал. Это был ряд больших и довольно обшарпанных домов, и номер двадцать три, в котором жил Роберт, центральный дом на этой улице, был самый непрезентабельный. Черная входная дверь, два чахлых лавровых деревца в кадках, латунный почтовый ящик, о котором заботилась Хелен, однако часто забывала его отполировать. Машины они припарковывали к поребрику: большой темно-зеленый «альвис-купе»[5] Роберта и маленькую запыленную красную машину «мини» Хелен. У Маркуса машины не было — он все не мог выбрать время, чтобы научиться водить.
Роберт поднялся по ступенькам, извлек из кармана ключ и вошел в дом. Холл был большой, просторный, широкая с низкими ступенями лестница вела на второй этаж. За ней холл переходил в узкий коридор, упиравшийся в застекленную дверь, за которой зеленела трава и пышные, освещенные солнцем каштаны, — казалось, сделай еще несколько шагов и очутишься в деревне. Входная дверь со щелчком захлопнулась за Робертом.
Из кухни его окликнула Хелен.
— Роберт!
— Привет!
Он бросил шляпу на столик и пошел в комнату направо. Прежде эта комната, выходящая окнами на улицу, была семейной столовой, но, когда умер отец и к Роберту вселились Маркус с Хелен и Дэвидом, Хелен превратила ее в кухню-столовую с простым деревенским столом, с сосновым буфетом для посуды, который был уставлен цветным фарфором, и со стойкой, как в баре, за которой она кухарничала. И повсюду горшки со всевозможными комнатными цветами, высокими геранями, ароматическими травами, низкие круглые горшки с проросшими луковицами. По стене свисали с крючков вязки лука и плетеные корзины; на буфете — кулинарные книги, лотки, полные деревянных ложек; на полу — яркие коврики, на диване — красные подушки. Все тут радовало глаз.
За стойкой Хелен, в синем с белым фартуке, чистила грибы. Воздух был напоен восхитительными ароматами: свежен выпечки и лимона, растопленного сливочного масла и чеснока.
Хелен сказала:
— Маркус звонил из Эдинбурга. Он прилетает сегодня вечером. Ты знаешь?
— В какое время?
— Есть самолет в четверть шестого. Он попытается купить билет на него. В Лондоне будет в половине восьмого.
Роберт пододвинул высокий табурет и сел к стойке.
— Он хочет, чтобы его встретили в аэропорту?
— Нет, сказал, что приедет сам, на автобусе. Но я думаю, кто-то из нас должен его встретить. Ты сегодня ужинаешь дома или в городе?
— Такие дивные ароматы, что, пожалуй, поужинаю дома.
Хелен улыбнулась. Когда они вот так, через стойку, смотрели друг на друга, фамильное сходство становилось очень заметным. Хелен была крупная женщина, высокая, ширококостая, но стоило ей улыбнуться, и в лице появлялось что-то девичье, а глаза загорались веселыми огоньками. Волосы у нее были рыжеватые, как у Роберта, может, только сквозившая седина чуть смягчала цвет, и она их затягивала в узел, чтобы видны были ее неожиданно маленькие изящные ушки. Хелен очень гордилась своими ушами и всегда носила серьги. У нее их был полный ящик в туалетном столике, и о подарке для нее не надо было ломать голову, можно было просто купить ей пару сережек. Сегодня это были какие-то полудрагоценные зеленые камни, подвешенные на узких витых золотых цепочках, они отсвечивали зелеными искорками в ее неопределенного цвета крапчатых глазах.
Ей было сорок два, на шесть лет больше, чем Роберту, и она уже десять лет была замужем за Маркусом Бернстайном, а до замужества работала у него секретаршей, встречала посетителей, вела бухгалтерскую отчетность и время от времени, когда было туго с финансами, была и уборщицей, и в большой степени благодаря ее стараниям и вере в Маркуса его галерея не только выстояла в первые трудные годы, но даже расширилась и приобрела международную известность.
— Маркус не сказал тебе, как его успехи? — спросил Роберт.
— Почти ничего, не было времени. Но старый лорд Глен — я правильно его величаю? — оказался владельцем трех Ребёрнов, Констебля и Тернера.[6] Так что вам есть над чем подумать.
— Он хочет их продать?
— Похоже, что да. Говорит, что при сегодняшних ценах на виски он не может позволить себе и дальше держать их на стене. Приедет Маркус — все узнаем. А как ты, чем сегодня занимался?
— Особенно ничем. Пришел американец по имени Лоуэлл Чики и выписал чек за полотно Бена Литтона…
— Это хорошо…
— И… — Роберт наблюдал за лицом сестры, — вернулась домой Эмма Литтон.
Хелен перестала резать грибы. Она мгновенно вскинула глаза, руки ее замерли.
— Эмма? Ты имеешь в виду дочь Бена?
— Сегодня прилетела из Парижа. Зашла в галерею, чтобы взять немного денег. На билет до Порткерриса.
— А Маркус знал, что она возвращается?
— Думаю, нет. Думаю, она никому, кроме отца, не написала.
— Ну, а Бен, конечно, и словом не обмолвился! — Хелен возмущенно тряхнула головой. — Иногда его хочется просто высечь.
Роберт смотрел на нее с некоторым любопытством.
— И что бы ты сделала, если бы знала, что она приезжает?
— Ну, прежде всего встретила бы ее в аэропорту. Потом накормила бы. Да все что угодно.
— Если тебя это утешит — накормил ее я.
— Вот это хорошо. — Хелен снова взялась за грибы. — Как она теперь выглядит?
— Привлекательна. Хотя несколько необычна.
— Необычна… — сухо повторила Хелен. — Сказать о ней «необычна» — это значит не сказать ничего, чего бы я не знала раньше.
Роберт ухватил ломтик сырого гриба и съел его. Отведал.
— А кто была ее мать, ты знаешь?
— Конечно, знаю. — Хелен отодвинула грибы от него подальше, пошла к плите, где стояло на маленьком огне масло, и ловко сбросила в него грибы. Раздалось легкое шипение, и по столовой поплыл восхитительный аромат. Она стояла, помешивая грибы деревянной лопаткой, а Роберт смотрел на ее твердо очерченный профиль.
— Кто она?
— О, маленькая студентка, художница, вдвое моложе Бена. Очень хорошенькая.
— Он на ней женился?
— Да, он на ней женился. Мне кажется, он по-своему любил ее. Но она была еще совсем ребенок.
— Она оставила его?
— Нет. Она умерла при родах. Родив Эмму.
