Валентин Гнатюк - Перуновы дети
– Сдайте оружие, – приказал Изенбек Метлицыну. – Поступите пока во временное распоряжение начштаба.
Штабс-капитан подрагивающими пальцами отстегнул портупею, протянул шашку и револьвер стоявшему рядом офицеру.
Этот позавчерашний случай прибавил ещё долю горечи в непростую обстановку. Что же дальше?
Подобные безрадостные вопросы одолевают сейчас каждого. Наверное, и брюзжание вестового – только способ отогнать мрачные мысли. «Интересно, что там про себя решил практичный Игнатий, может, пристрелить меня при удобном случае и тоже к комиссарам податься?»
Полковник тряхнул головой, отгоняя нелепицу. Глупость какая, Игнатий простодушен и предан, подумать о его измене дико и невозможно. Впрочем, всё, что сейчас происходит, дико и невозможно. От этих парадоксов люди стреляются, спиваются либо лезут в самую гущу боя, чтобы хоть на время избавиться от раздирающих противоречий, а если не повезёт или, может, напротив – покончить с земным бытием вместе с его кошмарами.
Изенбеку силой натренированной воли пока удавалось сохранить в себе некое равновесие: не запить, не ожесточиться, не предаться унынию и малодушию. Вероятно, секрет гибкого и прочного внутреннего стержня состоял в особенности его личности, где возвышенное непостижимым образом сочеталось с чисто деловыми качествами – требовательностью, практичностью, аккуратностью. Возможно, одно дополняло другое, и художник в нём помогал офицеру сохранить человеческие чувства среди жестокости и насилия, а офицер не позволял художнику впадать в истерику, сохранять в любой ситуации твёрдость духа и трезвый ум.
Полковник ехал в сосредоточенном молчании. Пролётку швыряло, сырость проникала за ворот шинели, студила пальцы рук и ног, несмотря на кожаные перчатки и сапоги с меховыми стельками. Осень стояла в своей последней поре, на душе было так же стыло и безрадостно, а Игнатий всё жаловался на неподкованную лошадь и непригодный, как он называл, «хваэтон».
Но вот пролётка выровнялась, и лошадиные подковы зацокали по твёрдому покрытию. Лесная дорога пересеклась с участком, мощённым камнем, и дивизион потянулся по нему, громыхая окованными колёсами орудий. Впереди на возвышенности, пронзая маковками низкое серое небо, белел собор, а у подножия холма виднелась чья-то усадьба. Высланные дозорные вернулись и доложили, что селение называется Великий Бурлук, он никем не занят и всё спокойно.
Вскоре дорога свернула вправо, и дивизион, пройдя под старинной каменной аркой, оказался на липовой аллее, ведущей к зданию с колоннами.
Когда подъехали ближе, перед ними предстало высокое парадное крыльцо, с которого широкими полукругами сбегали мраморные лестницы, выходя внизу на обширный пандус для экипажей. Здание было построено в стиле классицизма: двенадцать беломраморных колонн поддерживали портик с затейливыми лепными карнизами и римскими амфорами в нишах. Дом был двухэтажным, вернее, внизу находился «эрдгешос» – полуэтаж для хозяйственных помещений и прислуги, а полноценный верхний этаж в десять огромных окон со стороны фасада был господским. Обширная оранжерея с одной торцевой стороны здания и веранда с другой, некогда почти сплошь застеклённые, должны были придавать строгим формам дома некоторую воздушность.
Истоптанные двор и сад, разбитые фонтаны, зияющие дырами окна и двери, следы пуль на скульптурах у входа, остатки сломанной мебели во дворе и разноцветные корешки книг, из которых выдраны все листки на курево, – подобные приметы говорили, что и здесь отнюдь не тихая обитель и кровавая колесница Гражданской войны прокатилась по этим местам.
Полковник дал необходимые распоряжения по обустройству. Все занялись привычными делами: выпрягали лошадей, доставали припасы, разжигали походные кухни. Очень пригодились постройки на усадьбе: здесь были и конюшни для лошадей, и жильё для дворни, которое можно было использовать под казармы.
Разведка рассыпалась по местности, выясняя обстановку в данном районе, потому что даже в тылу случались всякие неожиданности. На фасаде дома был вывешен бело-сине-красный флаг Российской империи.
Изенбек в сопровождении вестового стал осматривать дом. В помещении для балов – гулком пустом зале высотой в два этажа – гулял сквозняк. Под ногами хрустели осколки разбитого цветного витража, на узорном дубовом паркете растеклись лужицы дождевой воды. Балкон для оркестра облюбовали голуби. Фёдору Артуровичу, так и не привыкшему за военные годы к разрушениям красоты, стало особенно жаль этого дома, чудных фресок работы старинных мастеров, цветной мозаики, настенной росписи, скульптур, картин, книг. Убранство было не кричаще пышным и аляповатым, а действительно старинным, красивым и со вкусом подобранным, видно, хозяева понимали толк в искусстве.
«На войне самой беззащитной всегда оказывается культура, – с горечью подумал Изенбек. – Как долго и трудно всё это создаётся и как легко, походя, уничтожается первыми же выстрелами, случайными людьми, невеждами, которые выдирают бесценные холсты и ломают золочёные рамы, чтобы бросить их в костёр и сварить себе похлёбку…»
Он проходил через коридоры и комнаты, минуя сломанную мебель и изуродованные картины. Комната для молитв, кабинет, буфетная, девичья, столовая с большим обеденным столом, где обычно собиралось всё семейство. Обсуждали новости светской жизни, играли в карты, шахматы, читали вслух любимые романы, музицировали на фортепиано, пели. Всё это было так знакомо полковнику и так немыслимо далеко. Когда ты в лесу или в поле, в грязи и на холоде, не думается, что может быть иная жизнь. Но сейчас в эту иную жизнь не верилось и здесь, где ещё витал дух прежних обитателей, сидевших в этих глубоких креслах, прикасавшихся ко всем этим предметам. Изенбек никогда прежде не бывал в Малороссии, но он знал многие подобные дома и дворцы Санкт-Петербурга, теперь именуемого Петроградом, знал царящую в них атмосферу.
Взгляд полковника остановился на картине, которая почему-то осталась нетронутой, изображавшей летящую в вальсе хрупкую темноволосую девушку. Левая рука в нежно-розовой перчатке лежит на плече молодого офицера-драгуна, правая поддерживает пышное бальное платье. Партнёр бережно и уверенно ведёт очаровательную фею за талию, плечи и голова девушки слегка откинуты назад, лицо сияет счастливой улыбкой.
Изенбек стоял, глядя на картину, которая перенесла его в мир воспоминаний о первом настоящем бале после получения офицерского звания, а с ним – парадного мундира, кортика и золочёного палаша с царским вензелем, о первой девушке и страстной юношеской любви. В этот раз сердце защемило по-настоящему, потому что в полной мере почувствовало: этот мир никогда больше не вернётся. Никогда! Их разделяет не только холст и время, но война, жестокость и смерть. Наступила иная эпоха, которая своей безжалостной ступнёй придавила всех: и его, и этот дом, и всю Россию…
Повернувшись, Изенбек зашагал в сторону библиотеки. Она оказалась там, где под раскрытым окном на улице валялись изуродованные книги. Тёмные дубовые стеллажи, шкафы и полки занимали все стены довольно большого помещения, а перпендикулярно к южной стене располагались ещё три стеллажа высотою едва не до потолка. Очевидно, библиотека собиралась не одним поколением владельцев этой усадьбы, но теперь в ней сохранились только жалкие останки некогда богатейшего собрания. Многочисленные полки отсутствовали, видимо, пошли на дрова, и кое-какие экземпляры книг лежали, разбросанные, там и сям. Полковник заметил несколько книг на французском. Наклонившись, подобрал объёмный том в кожаном переплёте с золотым тиснением. Это оказалась книга рецептов французской кухни. Из книги выпал сложенный листок пожелтевшей бумаги. Развернув его, Изенбек прочёл: «Обедъ на девятое шля 1913 года, на 25 персонъ». Далее перечислялись блюда для званого обеда. Невозвратное прошлое пахнуло на сей раз воспоминанием ароматов полузабытых угощений. На листке значилось: суп французский «а-ля Жюльен» и к нему пирожки слоёные с мозгами, раковым фаршем, фарш грибной в раковинах. Также филей из серны, стерлядь на шампанском, соус из трюфелей и шампиньонов, жаркое из бекасов с гренками, куропатки с салатом. Перечислялся порядок подачи вин: крепких, как херес, мадера, марсала, белый портвейн; сладких – вейнштейн и малага; белых – сотерн, рейнвейн, мозельвейн, шабли, бургундское, а также разных ликёров – бенедиктин, шартрез, Кюрасао, пепермент, мараскин.
Полковник некоторое время постоял, потом перевернул листок. На обратной стороне было записано, видно, распоряжение для экономки: «Выдать людям. Завтрак: полселёдки или солёный огурец, стакан кислой холодной капусты со столовой ложкой постного масла. Обед: щи на бульоне из костей. Жареная картошка на постном масле или каша гречневая с солью и квасом. На ужин: что останется от обеда, молоко или простокваша».
