Алексей Слаповский - Качество жизни
Я позвонил ему.
— Привет, Стас.
— Надо же! Чем обязан?
— Да так… Хотел посоветоваться. Тут мне вот какой-то смешной диагноз поставили.
Я вкратце рассказываю о диагнозе и о том, какие со мной неполадки.
— И чем я могу помочь? — спрашивает Мокшин.
— Ничем. Просто, как ты думаешь, что это может быть?
— Все что угодно. Прединсультное состояние, опухоль мозга, прогрессивный паралич. Выбирай.
— Тебе очень смешно?
— Нет. Но ты ведь хочешь напугаться? Я и пугаю, — спокойно говорит Мокшин, считающий себя большим знатоком человеческой психологии.
— А может, я, наоборот, хочу успокоиться?
— Зря. Лучше сразу напугаться. Представляешь, как ты будешь радоваться, когда исключат инсульт и рак? — Мокшин бестрепетно произносит страшные слова.
— А если не исключат?
— Зато ты уже морально готов! С моей помощью.
— Большое спасибо.
— Да пустяки. Звони, если что!
Приятно поболтать с приятелем…
— 2
После этого (имеется в виду следующее, что я сделал, но, возможно, это было через несколько часов или даже на другой день) я позвонил сыну Валере. И спросил у него, где работает наша мама (так я выразился). Он ведь у нее, помнится, был. Мне почему-то захотелось явиться без предупреждения. То есть она звала, но не ожидает, что я приеду вот так неожиданно.
Офис в большом здании, напичканном такими же офисами, в коридоре охранник, в Москве миллион охранников, не меньше, спрашивает, к кому, звонит Нине, она выходит, весело и приветливо удивляется мне, подходя бодро и энергично, охранник без пола, лица, возраста, отца-матери-родины, родившийся тут и тут мечтающий помереть, строго выговаривает Нине: нужно заранее заказывать пропуск, порядок для всех один.
— Ты тут кто? — спрашиваю я Нину.
— То есть? Пошли, пошли!
— Нет, кем ты тут работаешь? Может, уборщицей?
Я стою у стола, за которым охранник, отгнусавив свои нравоучительные речи, продолжает пить чай. Пустяк, на который я прежде не обратил бы внимания, вдруг меня задевает. (А еще у меня индульгенция: диагноз! Мне теперь просто положено быть агрессивным: см. выше.)
— Я просто хочу понять, — говорю я гневно, — на каком основании этот сукин сын хамит тебе? Я вам говорю, вам!
Охранник сглатывает, выпячивает глаза, собираясь мне достойно ответить, но, наверное, тут же соображает, что я ведь могу и право иметь, если так смело себя веду. И, проглотив обиду, бормочет:
— А чего такое? Я ничего такого не сказал! Просто: правила. Сами же ввели и сами же… Я разве хамил? — обращается он к Нине за защитой.
— Ты интонацией хамил, понял? — не даю я ей ответить. — Паскудной своей интонацией, понял? Запиши себя на магнитофон, послушай, и я очень удивлюсь, если тебя не стошнит!
— Чего?!
— Того!
Мы некоторое время безмолвно потаращили с охранником друг на друга глаза, как два враждующих варана из передачи «В мире животных», и разошлись. То есть я пошел с Ниной, а он остался таращить глаза в пустоту. [4]
— Что это с тобой? — спросила Нина. — Плохо себя чувствуешь?
— Отлично себя чувствую. Где будем говорить?
— Успеем еще. Сначала зайдем…
И мы зашли в кабинет ее босса и ее теперешнего мужчины, американца Джеффа, не помню фамилии, то есть не знал никогда. Ну, пусть Питерса. Джефф Питерс, американский деловитый мальчик с чубчиком, лет сорока, встретил меня как родного. Должно быть, у них там, в Америке, принято окружать вниманием и заботой бывших мужей своих женщин. Он предложил мне кофе, чаю, виски, минеральной воды. Я отказался.
— Очень рад наконец познакомиться, — сказал он почти без акцента. Нина много хорошего о вас рассказывала!
Он соврал легко, так, что это выглядело правдой большей, чем сама правда. Но видно было, что познакомиться действительно рад, без дураков. Ох уж эти чистосердечные американские мальчики, которые умудряются говорить то, что думают, потому что не любят и не приучены говорить то, чего не думают… Интересно, появились ли у нас такие?
Я сказал, что занят и пришел по делу. Он тут же извинился и пригласил меня приехать к ним в ближайший уик-энд, они снимают чудесную дачу на берегу лесного пруда.
— Там вода очень чистая, — аккуратно выговаривал он, — и я там поймал четыре эти… Как они?
— Караси, — подсказала Нина, любуясь им.
— Ка-ра-си, да! Мелочь, но приятно! — выразился он совершенно по-русски и весь засветился при этом, засмеялся, довольный тем, что у него есть хорошее здоровье, хороший бизнес, хорошая женщина Нина, хорошая дача с хорошим прудом, в котором он поймал не три, заметьте, и не пять, а именно четыре карася. Я помню, меня почему-то взбесила эта точность, и я поспешил откланяться.
Вспомнил сейчас и еще одну тогдашнюю мысль: мне показалось, что Нина настойчиво приглашала меня на работу не для того, чтобы срочно поговорить о Валере, а — с мужчиной своим познакомить. Похвастаться им. И при этом она не намеревалась сделать мне больно, просто в ней успело появиться что-то американское, прямодушное и однолинейное: она хотела, чтобы я за нее порадовался, она, пожалуй, не была против, если ее бывший муж и ее теперешний мужчина подружатся, проведут вместе уик-энд и поймают каждый по 4 (четыре) карася.
Мы говорили с ней в небольшом летнем кафе. Нина сказала:
— Вид у тебя в самом деле какой-то… Нормально себя чувствуешь?
— Нормально. О чем ты хотела поговорить?
— О Валере. Что случилось, я не понимаю?
— А что случилось?
— Квартиру зачем-то снял.
— Он ее не вчера снял, с чего это ты вдруг?
— Я просто подумала: мало ли. Мы совсем его не знаем, к сожалению. Чем он там занимается — неизвестно. Ему с тобой разве плохо было?
— Просто ему удобней жить отдельно. Девушек легче приводить.
— Это бы ничего. А если другое что-нибудь?
— Ну, мальчиков легче приводить.
— Очень плохие шутки!
— Странные мы люди! — захотелось мне пофилософствовать. — Научились терпимо относиться ко многому, почти ко всему! Но только когда не нас касается. Мы спокойно допускаем, что у кого-то могут быть какие-то нетрадиционные интересы. Но только не у наших близких!
— Пожалуйста, перестань! Валера абсолютно нормальный человек! Я не этого боюсь. Просто, когда молодой человек живет один, это, сам понимаешь, чревато… Друзья разные вокруг виться начинают. Разные, понимаешь? Девушка какая-нибудь прибьется и окажется наркоманкой. А ты даже не заходишь к нему. Я сама могла бы тоже, но я полтора месяца была в отъезде. И ты все-таки мужчина, отец, он тебе больше доверяет.
Я знал, что это не так: Валера доверяет нам в одинаковой степени. То есть в одинаковой степени не доверяет. Но согласился:
— Ладно, зайду сегодня же. Или завтра.
Нина слегка рассердилась:
— Ты будто мне одолжение делаешь!
— Вовсе нет. Просто — зайду. Я собирался. Зайду и зорким оком постараюсь разглядеть следы разврата и порока.
Нина внимательно посмотрела на меня и сказала:
— Отроги силою месть на кроле, но за тот не костечный. Читыреешь?
— Что?
— Отроги силою месть на кроле, но за тот не костечный. Читыреешь?
Нина смотрела на меня озабоченно. Как мать. И как женщина, которая начала новую жизнь, но прежняя тоже заставляет о себе думать. И я это видел, я это понимал. Но не понимал, что она говорит. То есть я понимал, что она говорит на русском языке, но не понимал ни слова. (Говорилось, то есть слышалось, не совсем, возможно, так, но надо же дать представление.)
Энцефалопатия, подумал я и торопливо отпил принесенное в этот момент официанткой пиво. Начинается. Органические поражения. Третья стадия. Как там? Интеллектуально-мнестическое расстройство, транзиторная глобальная амнезия… Сам-то я умею говорить?
— Да, — сказал я.
— Что да?
— Я согласен.
— С чем?
— Что-то надо делать! — решительно сказал я, радуясь, что приступ прошел, едва начавшись.
— Что делать? — недоумевала Нина. — Ты понимаешь вообще, о чем я говорю?
— Извини, жара действует. Ты еще раз — и подробней.
Нина подумала, постучала пальцами по столу, глянула на меня недовольно: действительно ли не совсем понимает или валяет дурака? И повторила подробней:
— Емды бы кипаешь, пто дре гуулче порется про прето прокатетовать, жбо гаражно! Брещно! Стороче. Эма оа иклап, эма оа рырырын, ивуй бебе грошу, дафцы?
Я глотал пиво. Я опять выпал. Прокашлявшись, сказал:
— Жамды.
И ждал всплеска недоумения в ее глазах. Но она кивнула.
— Бор а циципи. Рпе сека, зоркотимся!
Черт побери, думал я, надо успокоиться. А то я сейчас остатком разума потеряю остатки памяти. Перестану понимать человеческую речь, понимать сам себя. И из открытого навсегда счастливого рта потечет пенистая слюна. Я же грамотный человек: язык и мышление неразрывны. Если я сейчас мыслю — и довольно связно, следовательно, я могу и говорить. Спокойно, спокойно, спокойно! Погода. Простое слово. Надо попробовать.
