Ирина Велембовская - За каменной стеной
— Куда ее столько? — уже со злобой глядя на заполонившую избу картошку, спросила Маня Алексея.
— Сгодится. Мешков десять продашь, возьмешь себе бостону на костюм. Я не препятствую.
Но сам идти на поле с лопатой Алексей не хотел.
— Я побольше тысячи каждый месяц домой приношу. Еще и дома ломаться буду? Ты там перед директором своим очкастым ставь вопрос: пусть лошадь дает, а то ведь и расчет взять недолго.
«Ставить вопрос» Маня не пошла. Наоборот, встречаясь с Егором Павловичем, почему-то опускала глаза, старалась проскользнуть незаметно.
Что было ей возражать Алексею? Деньги Манины против его денег были на мелкий расход. К тому же и жаден он для Мани не был: за два месяца купил ей пальто с каракулевым воротником, шелковые платья.
— Носи, не жалей.
— А когда мне носить-то? — спросила Маня, взглянув Алексею прямо в глаза.
Носить действительно было некогда: заботы захлестывали, кружили. Корова, свиньи, шесть овечек, куры, гуси… Все, мыча, блея и кудахча, просило есть, все тащило за собой грязь.
По первым морозам Алексей приколол барана и овцу, сказал Мане:
— Ты отпросись денька на три — в Тулу съездишь.
— Вряд ли отпустят: кирпич из Белова возим на ферму.
Но идти отпрашиваться все-таки пришлось. В крайнем смущении стояла Маня перед Егором Павловичем. Сказала, что надо в Тулу съездить, кое-что к празднику купить.
Он отпустил на два дня и попросил зайти в книжный магазин купить для него какую-то брошюру, название он записал Мане на бумажке.
Пряча озябшие руки, Маня стояла на базаре около своей баранины, заплывшей белым свечным салом. Стояла мучительно долго, потому что Алексей не велел отдавать дешевле, чем по двадцать пять рублей. Но на второй день махнула рукой, стала дешевить, лишь бы поспеть к ночному поезду: не хотела обмануть Егора Павловича, но брошюры ему так и не купила — нельзя было отойти от мяса.
— Не буду я больше отпрашиваться, — дома сказала Маня Алексею. — Сам-то ты не хочешь: боишься, с почетной доски снимут. А я для тебя не человек…
Алексей пристально посмотрел на нее.
— Что-то ты чудить начала, — сказал он немного удивленно, но браниться не стал.
Зима наступила холодная, и вечера казались невыносимо долгими. За это время почти никто у Тереховых не бывал. Маня думала вначале, что воротовские ее сторонятся, но потом поняла, что и до нее тут так было заведено: прежняя хозяйка гостей не привечала и сама по гостям не ходила. И Мане, привыкшей, что у матери дома всегда народ, было до боли тоскливо и вдвойне холодно. Вон даже у Лизаветы в Лугове, с тех пор как купила телевизор, каждый вечер народ табуном, мостятся к маленькому экранику, громко ахают, обмениваясь впечатлениями. А у них с Алексеем «Рекорд» стоит — экран как окно, а сидят они около него вдвоем, мерзнут… Иногда Маня увлечется, а Алексей вдруг посередине картины или спектакля начнет зевать, а то и вовсе выключит телевизор.
— Хватит эту муть смотреть. Давай спать ложиться.
«Разве же это муть?» — думает Маня, лежа с открытыми глазами, и не может забыть, как рубил Василий Губанов в «Коммунисте» один в лесу дрова, как били его потом кулаками…
Как-то в воскресенье пришла тетка Агаша. Отряся ноги в сенях, шагнула в избу. Старуха слезла с чуть теплой лежанки.
— Здравствуй, сваха! — садясь без приглашения, сказала тетка Агаша. — На печке спасаетесь?
Пока старуха ставила самовар, тетка Агаша разглядывала избу.
— С Покрова я у вас не была. Что молодые ваши? На Маньку мою не обижаешься?
— Избави бог! — отозвалась тетка Анна.
Маня в то утро ходила в Белов на базар, носила два бидона молока, в котором плавали белые ледяные иглы. Вернулась озябшая, запорошенная холодной снежной крупой.
— Сливать, стало быть, не носите? — спросила тетка Агаша.
— Леня не велит, — не глядя на мать, ответила Маня. Тетка Агаша помолчала, потом сказала многозначительно:
— Легко, милка, ты своему Лене поддалась. Гляди, не застудись на базаре, а то придется ему и вторую жену хоронить.
После чая Маня с матерью прошли в горницу.
— Манька, — после долгого молчания заговорила тетка Агаша. — Я слышала такой разговор: Алексей твой хочет тебя с работы снимать. Правда это?
Маня знала, о чем спрашивает мать: как-то они с Алексеем шли по Воротову, и им повстречался Егор Павлович. Алексей бесцеремонно подошел, спросил: «Товарищ директор, расчет моей жене подпишете? А то ведь она на вашей работе все здоровье растеряла».
Егор Павлович пристально посмотрел на Маню сквозь свои очки. «Я в первый раз слышу, что вы плохо себя чувствуете. Но раз вы на нашей работе растеряли здоровье, то наша обязанность о вас позаботиться. Приходите, мы поговорим, если надо, направим на ВТЭК».
Маня готова тогда была сквозь землю провалиться, а собравшийся вокруг народ смотрел на Алексея, щеголевато одетого в синее, тонкого драпа пальто с каракулевым воротником и такую же кубанку, и на Егора Павловича, который, несмотря на позднюю осень, был в своем темном плаще с потертыми бортами, а вместо хромовых сапог с калошами на ногах у него были тяжелые ботинки, чиненные деревенским сапожником.
— Нет, мама, уж это я по его не сделаю! — вдруг горячо сказала Маня. — Алексею охота, чтобы я всю зиму по базарам таскалась, а на весну опять в совхоз заявление понесла. Совсем-то снимать он меня и не думает: ему тогда с землей расстаться придется, и с коровой, и со свиньями своими… А ведь мне какими тогда глазами на людей смотреть надо? И теперь уж на Егора Павловича хоть не гляди…
— Эх, Маняха! — с грустью сказала тетка Агаша. — Зря я тебя из рук выпустила. Еще в тебя ума-то вкладывать да вкладывать! Кто тебя в эту пучину пихал? Какая неволя? Куска, что ли, не хватало или разута-раздета была? Конечно, с кем промашки не бывает, так добро бы через любовь! А ты неуж же своего белобрысого любишь?
— Что ж, уходить, что ли? Перед людьми срамотиться?..
— Срам невелик. Сама жить не захочешь — так никто тебя не заставит: ни милиция, ни исполком. Только это дело простое — повернуться да пойти. Тут подумать нужно, нельзя ли как жизнь по-другому наладить. Вон она, девочка-то! О ней тоже кому-то подумать надо. Ведь она уже тебя матерью зовет.
Маня заплакала, пошла взяла Люську, прижалась щекой к ее теплой замурзанной щеке.
— Ножки у нее кривые, лечить бы надо… И зубы плохо идут. Уж я Алексею сколько раз говорила.
— Сами мы таких вот Алексеев допускаем, — сердито сказала тетка Агаша. — Молчим много. Объявили: вот он такой-сякой, немазаный, по-ударному работает, планы выполняет! Да портрет его повесили: равняйтесь, мол, все по нем! Что же ему не величаться! Он и рад, думает, что лучше его и нет: работает как положено, взносы куда-то там плотит, рожу никому не бьет. Что работник хороший — это еще не штука: он за это и денежки хорошие получает. А что для людей от сердца-то сделал?
К обеду вернулся Алексей. Агаша уже уходить собралась, но задержалась. Алексей скинул у порога рабочую одежду, сырые валенки, ватник. Тетка Анна засуетилась, стала убирать за ним. Согнувшись в три погибели, потянула из печи тяжелый чугун, чтобы достать теплой воды умываться, начала собирать на стол: резать хлеб, крошить мясо в чашку со щами, бить яйца в сковородку, поставленную на лучинки в загнетке. Маня молча ей помогала.
— Ты это что, зятек, или занемог? — вдруг спросила наблюдавшая за всем этим тетка Агаша.
Алексей удивленно вскинул белесые брови, непонимающе посмотрел на тещу.
— Я гляжу, за тобой ходят, как за роженицей. Не ко времени ты, милок, холопов-то заимел, подавать да подчищать за тобой.
Тетка Анна испуганно замахала руками:
— Да он-тось кушает! Я приберу, приберу! Мое такое дело…
Маня стояла бледная, не шевелясь. Но Алексей был спокойной породы: криво усмехнулся, взглянул исподлобья на тетку Агашу и не спеша стал закусывать.
Тетка Агаша тоже сделала вид, что ничего не произошло.
Прощаясь, спросила:
— У вас нет ли книжечки такой: «Катерина Воронина»? По телевизору глядела, так охота бы почитать. Маньку проводила, очки заказала: все ж вечерком когда…
Пряча вновь подступившие слезы, Маня покачала головой.
— Ты еще-то придешь, мам?
— Погляжу, какая зима простоит. А то к Витьке в Москву съезжу, погощу.
Но тетка Агаша в Москву к сыну не поехала: нанялась возить на ферму барду со спиртозавода в Белове. Маня не раз видела, как проезжала мать по Воротову в санях, груженных бидонами, а рядом с санями шли воротовские бабы, и тетка Агаша что-то оживленно и громко им рассказывала.
Зашла как-то вечером и Валюшка. Маня и обрадовалась, и смутилась: они со старухой парили отруби, и по избе плыл кислый густой пар.
— Зазналась ты что-то! — с обидой сказала Валюшка. — Сколько у нас в Лугове не была! А на курсы-то, что ж, и не думаешь?
