СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий
Случись это в другое время, Константин проучил бы школяров за своеволие, однако теперь ему было не до того. Он отошел от окна, но песенка вступила за ним в сумеречную комнату:
Поем под небесами.
Живем все, как один,
с веселыми сердцами!
Аминь!
Аминь!
Аминь!
Голоса затихли где-то у выхода, а вместе с ними и шаги певцов. Молодость продолжала забавляться, бороться, искать свои никогда не существовавшие права. Те, кто пел непристойную песенку, были лишь немного моложе его, и все же их страдания были преходящими в отличие от его переживаний. Он — глава миссии, принесшей ему и славу, и много неприятных сюрпризов. Неужели он не в состоянии махнуть на все рукой, как они, и запеть песню беспечной молодости? Но одна только мысль об этом вызвала у него волну презрения к себе. Нет, он пришел в этот мир, чтобы оставить что-то после себя, но не для тех, которые всегда надеются на других, а для тех, которые своими руками строят города и которые сумеют оценить его по достоинству, когда получат для этого хотя бы некоторые возможности. Так, наедине с собой, Константин вдруг осознал, насколько он одинок в этом шумном большом городе, понял, что, если бы в его жизни не было книг, его пребывание на земле было бы бессмысленным.
Столько лет живет он в Константинополе и ни разу не заглянул в темные кварталы со столь же темными и подозрительными улочками, где за решетчатыми дверьми немало харчевен, пользующихся дурной славой. Там жужжат мухи, а после каждой перебранки деревянные чаши громыхают по каменной мостовой. Там кипит своя жизнь, там свой мир рыбаков, разорившихся купцов, мошенников и сильных людей, которым плевать на удобства, богатство, на все фальшивые чины и звания, сковавшие дурацкими нормами жизнь знатного общества, развращенного ложью и ханжеством. Разве Ирина не дочь этого лицемерия, разве она не доказала, что ее красота всего лишь западня для таких наивных, как он, книжников? Константин прошелся по комнате, остановился у стола и взял исписанный пергамент — это было письмо Мефодия. Брат писал, что искал его, и просил при первой возможности приехать к нему в Полихрон. Коротенькое письмо развеяло ощущение одиночества. Нет, Константин не был одинок. В Полихроне ждал Мефодий, в Солуни — мать, ее добрые святые руки, способные исцелить его боль. Там осталось детство, хранимое ею. Не раз припоминала она сыну его давний детский сон, — сон, предугадавший реальность. Его заставили выбирать себе невесту. Девушки стояли перед ним в ряд, сияя красотой, и он выбрал самую прекрасную — Софию, богиню мудрости. Действительно ли видел он тот сон или это было лишь чудесной выдумкой матери, Константин до сих пор не знал, но каждый раз, когда он возвращался в мир детства, она не забывала напомнить о сне. Зачем ему Ирина, если судьба давным-давно решила, что он будет женихом мудрости ?
Тихий стук в дверь прервал раздумья Константина. Он подошел к двери и открыл ее:
— Войди.
Деян неловко шагнул через порог, держа обеими руками шкатулку. Поздоровавшись, направился к ореховому столу, глазами найдя для нее место. Константин смотрел на поседевшую бороду, усталое старческое лицо, потемневшие от работы узловатые пальцы, и огромная жалость теснила ему грудь. Сколько раз этот человек проходил мимо него, сколько раз тихий стук в дверь вырывал его из книжного забытья, но он никогда не спрашивал себя о духовном мире слуги — ему было достаточно того, что старик есть, что он крестится, носит в себе спокойствие, рожденное верой во всевышнего. Деян поставил красивую шкатулку и направился к двери, но Константин остановил его.
— Откуда ты родом? — спросил он.
— Из-за Хема[12], — промолвил старик.
— Как же ты очутился здесь?
— Кесарь подарил меня...
— Выходит, ты пленный...
Старик молчал, стоя посреди комнаты, чуть сгорбившись; рубаха перепоясана тонкой конопляной веревкой, за которую засунута короткая деревянная свирель с костяными кольцами.
— Дети были?
— Были... И нива была, лен...
Воспоминание о ниве словно раскрыло стариковские глаза — чистая синь полилась из них и вдруг померкла. Константин вздрогнул от этой странной перемены. Он увидел, как в одно мгновение человек прожил свою жизнь и достиг черты безнадежности. Философ протянул руку к шкатулке, взял ее со стола и вложил в трясущиеся ладони.
— Возьми и иди, выкупи себя...
Не поняв его, старик остолбенел, затем медленно опустился на колени, и рыдания сотрясли его плечи.
— Учитель.., учитель...
— Встань, Деян, — тихо сказал Константин и бережно поди ял его.
Старик выпрямился, ошеломленно огляделся и направился к выходу. Когда дубовая дверь захлопнулась за ним, Константин снова сел и облокотился на подоконник. Ирина никогда не увидит драгоценной шкатулки с подарками халифа.
5
Опять обман! Как лег Иоанн, так и встретил утро — не смыкая глаз, тупо уставившись в потолок. Сначала он долго ждал шагов Ирины, ждал, что откроется дверь, шевельнется занавес опочивальни, потом устал ждать, но где-то в глубине души еще тлела искорка надежды. Все казалось, что он вдохнет аромат розы, что белые плечи сверкнут в приглушенном свете и он почувствует около Себя ее теплое тело. Она поздно пришла в первый же вечер после свадебного торжества. Сразу после ухода гостей Иоанн в нетерпении пошел к себе, но Ирина словно сквозь землю провалилась. Он долго ждал ее. И не утерпел, встал, обошел комнаты со свечой в руке. Не посмел только заглянуть в покои брата и матери, боялся потревожить. Мать жила в этом доме, как испуганная лань: застенчивая, безмолвная и покорная, вечно занятая вышивкой. Иной раз игла недвижно застывала на пяльцах, рука падала, как подбитая птица, и слезы тихо катились по лицу. Она жила в этом дворце живой тенью; низвергнутая и ненужная даже своему увечному сыну. Однажды ужасно несправедливо обидел ее и Иоанн, неосторожно спросив — зачем она родила его?.. Этот вопрос хлестнул ее, как плетью, она пошатнулась и неуверенными шагами ушла в свою спальню. Иоанн долго стоял у дверей и слушал ее рыдания, рыдания брошенного, никому не нужного человека. Разве она не хотела, чтоб ее первенец был как все?.. Она?! И он не посмел войти к ней. Позже Иоанн подстерег ее у двери — она куда-то собралась идти, — упал к ее ногам и долго умолял простить ту недобрую мысль, и она простила, ибо горе их было общим, однако с тех пор в их отношениях исчезла прежняя теплота.
Дрожащее пламя свечи долго блуждало по темным палатам дворца, долго бродил сын кесаря, и его бесформенная тень металась, словно летучая мышь, по стенам и высоким потолкам. Иоанн не посмел остановиться только у дверей отцовской половины. Там всегда стояла стража, которая стерегла сон Варды. Он вернулся к себе и, отодвинув занавеску, увидел в постели Ирину, свернувшуюся калачиком. Она не дала ему приблизиться. Иоанн несколько раз прикоснулся к ее белым плечам, сначала она притворялась, что не чувствует этой неумелой ласки, но потом решительно укрылась с головой и оставила его наедине с собственными мыслями. На следующую ночь она вообще не пришла. И все... Иоанн понял обман. Отец снова опозорил его, и он закипел злобой. Давний гнев комом встал поперек горла и душил его. Этот человек, его отец, будто одержим демонической страстью травить его словом и делом. До боли ясным предстало перед Иоанном унижение... Они позвали его несколько дней назад, позвали и сказали ему, что отец решил женить его. Это было как снег на голову, Иоанн начал было противиться, но, когда понял, на ком собрались женить, его сердце затрепетало от радости, и не хватило сил отказаться. Ирина давно вошла в его мысли и сны, как утешение — невозможное, неосуществимое, но все-таки утешение для таких, как он.
— А хочет ли она меня?..
Он чуть слышно прошептал это и вдруг почувствовал себя страшно неловко под взглядами окружающих. В этих взглядах были сожаление и насмешка. Их смысл дошел до Иоанна лишь сейчас: они либо знали, либо догадывались о подоплеке этой свадьбы. Иоанн медленно встал с постели и начал одеваться. Как человек, который обдумал все, который уходит с совершенно случайного места, где совершенно случайно остановился переночевать. Накинув верхнюю одежду, он взял потрепанный молитвенник, повесил на пояс чернильницу с утиным пером и отдернул занавеску. Занималась заря. В эту пору городские ворота были заперты. Стражники не пропускали никого, кроме гонцов и доносчиков, приехавших издалека. И впервые сын Варды пожалел, что не имеет знака высокородных. Мог бы сослужить службу и никудышный перстень; теперь же приходилось ждать рассвета. Он сел одетым в тяжелое деревянное кресло и уснул. Проснулся Иоанн прежде, чем прислуга пришла пригласить его к завтраку, спустился по большой лестнице и, никем не замеченный, потонул в утреннем шуме улиц. Он спешил в монастырь святого Маманта. В его прохладе он надеялся найти покой для измученной души. После того как болгарский хан Крум разрушил обитель, братья монахи взялись восстанавливать ее. Монастырь все еще строился, и это было как раз на руку сыну кесаря: трудно было догадаться, что он пойдет именно туда. Святые отцы жили в развалинах, в наспех построенных кельях, и случайный помощник был бы им полезен. Так думал Иоанн, да не все думы сбываются. Стражники, посланные отцом, настигли его уже в середине пути и вернули под холодные своды дворца. Иоанн вполне понимал их озабоченность. Боятся, как бы тайное не стало явным, как бы не пошли разговорчики о прелюбодеянии отца со снохой!.. И все-таки, даже если кое-кто и заткнет уши и закроет глаза, найдутся люди, которые попрекнут кесаря. Один из них — благочестивый патриарх Игнатий, который не раз осуждал своеволие Варды. Сначала Иоанн тяжело переносил одиночество, непрерывно молился, так что молитвенник истерся от его усердия, но мало-помалу он смирился. Бессилие диктовало это смирение, но настоящий смирением оно не было, отнюдь. Иоанн и сам чувствовал это. В душе осела тайная ненависть к отцу и горечь, постепенно превращавшаяся в грозное желание мести. Жажда отмщения становилась осязаемой по вечерам, когда он входил в опочивальню. Полулежа в широкой кровати, Иоанн бессознательно ждал Ирину. Иной раз она снилась ему — стройная, волосы как душистый клевер, руки белые, женственные, плечи узкие и округлые, как у тех статуэток, которые привозили из какой-то далекой страны. Спросонья протягивал он руку туда, где она должна была лежать, и долго-долго не открывал глаз, стыдясь самообмана... И тогда приходила ненависть — злая, немилосердная, жестокая. Иоанн вскакивал, ноги ударялись об пол... Но куда он мог пойти? Кто пустит его за пределы дворца? Кто поможет? Где оружие, которое могло бы его защитить?.. Нет, он должен смириться, чтобы жила надежда отомстить, ибо, если он потеряет ее, ему ничего не останется, как броситься с лестницы. Он решил, что должен жить... Однажды Феодора послала за ним, но стражники вернули посла, сказав, что кесаревич занят и зайдет к ней при первой возможности. Ответ был столь дерзким, что находившийся поблизости Иоанн чуть не плакал от бессилия и ярости. И все-таки их успокоило его внешнее смирение — сперва его стали пускать в дворцовые сады, потом и в церковь с женой. Ирина шла рядом без тени стыда, высоко подняв красивую голову святой. Иоанн заговорил с ней только раз. Спросил, как живет, как чувствует себя в качестве его супруги? Ирина уловила издевку, но и бровью не повела.
