Эрик-Эмманюэль Шмитт - Евангелие от Пилата
Я падал…
Я падал…
Я падал…
Я обрушился внутрь самого себя. Разве мог я предполагать, что существуют такие крутые обрывы, головокружительные пропасти, глубины внутри человеческого тела? Я летел в пустоту.
И чем быстрее я падал, тем громче кричал. Но скорость гасила мой крик.
Потом я ощутил, что полет замедлился. Я становился невесомым, сливаясь с воздухом. И сам становился воздухом.
Ускорение тормозило меня. Падение делало легче.
И я воспарил.
Преображение медленно завершилось. Это был я, и это был не я. У меня было тело, и у меня его не было. Я продолжал мыслить, но я перестал говорить «я».
Я окунулся в океан света. Тут было тепло. Тут я понимал все. Тут я ощущал абсолютную веру. Я спустился в кузницу жизни, в центр, в очаг, туда, где все соединяется, образуя единое целое. Внутри себя я нашел не себя, а нечто большее, чем я, более значимое, чем я, море кипящей лавы, бесконечную и постоянно меняющуюся первопричину, в которой не различал ни слова, ни голоса, ни речей, а был охвачен новым ощущением, ужасающим, необъятным, единым и неистощимым. В меня вселилось чувство всеобщей справедливости.
Сухой шорох бегущей ящерицы вернул меня на землю. В одно мгновение я всплыл после бесконечного падения и был вырван из сердца Земли. Сколько времени промчалось? Мирная ночь окружала меня, даруя отдых выжженному песку, жаждущим травам, словно вознаграждая их за дневное пекло.
Мне было хорошо. Я уже не ощущал ни жажды, ни голода. Напряженность перестала терзать меня. Я ощущал, что насытился духовно.
Я не нашел себя в глубине пустыни. Нет. Я нашел Бога.
И с того часа я ежедневно совершал это путешествие внутрь самого себя. Я карабкался наверх и нырял в глубины своего существа. Мне надо было разгадать тайну.
И каждый раз я попадал в океан нестерпимого света, бросался в его объятия и проводил в этих объятиях бесчисленное количество часов.
Я вспоминал, что когда-то бегло улавливал этот свет, когда молился ребенком, или подмечал его в чьем-то взгляде, а теперь я знал, что свет этот держит и объединяет мир, но никогда не думал, что он достижим. Во мне было больше, чем просто я, нечто целое, которое не было мною, но не было мне чуждо. Во мне скрывалось нечто большее, что составляло мою суть, нечто неведомое, от которого исходят все знания, нечто непонятное, которое дает возможность понять все, некая целостность, от которой я происхожу. Во мне был Отец, чьим Сыном я являюсь.
На тридцать девятый день пребывания в пустыне я решил вернуться к людям. Я обрел больше, чем надеялся обрести. Но когда подходил к прохладной, укрытой тенью реке Иордан, увидел на земле мертвую змею. Пасть ее была открыта, змея уже разлагалась, привлекая к себе полчища муравьев, но ее желтые мертвые глаза словно лучились ядовитой усмешкой.
Меня вдруг поразила страшная мысль: а если меня искушал дьявол? А если я все тридцать девять дней витал среди иллюзий, порожденных сатаной? А если переполнявшая меня сила была силой Зла?
Мне следовало провести в пустыне сороковую ночь.
И это была ночь, когда опрокинулись все мои воззрения. То, что казалось мне ясным, вдруг затягивалось туманом. Там, где я видел добро, я подмечал зло. Когда мне казалось, что я ощущаю свой долг, в мою душу закрадывалось подозрение в собственном тщеславии, высокомерии, гибельной гордыне! Как я мог поверить, что был связан с Богом? Не была ли эта вера безумием? Откуда во мне могло возникнуть чувство понимания того, что праведно, и того, что неправедно? Не было ли новое знание иллюзией? Как я мог присвоить себе право говорить от имени Бога? Не было ли это притязанием на верховную власть? Не встану ли я, выйдя из пустыни, на путь обмана, увлекая за собой других в пучину постоянной лжи?
Я не получил ответа на свои вопросы. Но утром сорокового дня я наконец пришел к согласию с самим собой.
Суть соглашения была в том, что я поверил: мои погружения, тяжкие размышления вели меня к Богу, а не к сатане. Суть была в том, что я поверил: мне предстоит совершить что-то хорошее. Суть была в том, что я поверил в себя.
Я тогда не знал, что последующие события заставят меня пойти на безумную сделку, сделку, которая этой ночью и в этом саду принудит меня ждать и даже желать собственной смерти.
Поначалу у меня не возникло никаких предчувствий. Я присоединился к паломникам на берегу Иордана, ощущая законное право говорить с той мудростью, которую я обрел в своих молитвах. В лагере меня ждали Андрей и Симон. Когда я появился перед ними, Симон улыбнулся и воскликнул, словно проверяя меня:
— Кто ты?
— А как ты думаешь?
— Ты посланец Бога?
— Ты сказал.
Нам было достаточно этих слов. Мы обнялись, потом Иоханан Омывающий еще раз нарек меня моим именем. Он попросил Андрея и Симона, своих любимых учеников, расстаться с ним и последовать за мной, ибо он верил в меня. Я знал, что ступаю на неведомый путь, и я ступил на него без малейших колебаний.
Те времена были самыми счастливыми и волнующими в моей жизни. Меня опьяняли тайны, которые Бог доверил мне в часы размышлений, и я старался ежедневно передавать их другим. Я радовался, что сумел их познать, но еще не подозревал о последствиях.
Мы с Андреем и Симоном шли по зеленой, свежей, плодородной Галилее. Мы жили, не заботясь о завтрашнем дне, спали под открытым небом, питались тем, что срывали наши руки с деревьев, или тем, что протягивали нам руки людей. Бог помог нам обрести беззаботность.
Когда возникали трудности, я удалялся, укрывался за скалой или за фиговым деревом и погружался в обретенный мною колодезь откровения. И всегда возвращался если не с готовым ответом, то с ощущением, что ответ будет мне подсказан.
Я поменял игральные карты мира. И увидел игру изнутри. Люди играли плохо: надеясь на выигрыш, они использовали крапленые карты. Силу. Власть. Деньги. Я любил лишь исключенных из их глупой игры, неприспособленных, тех, кого игра выбрасывала прочь и кто не решался вернуться: бедняков, добрых людей, увечных, женщин, изгоев.
Моим идеалом стала бедность, а бедняки — моими братьями. Они не пытались оправдать свои беды нуждой, желая спрятаться от жизни. Нет, они любили жизнь, они доверяли ей, вручали ей себя. Ибо знали: всегда найдется прохожий, который даст монету или кусок хлеба. Этой вере мы поклонялись. Андрей, Симон и я стали бродягами-бедняками, которые получали милостыню, а лишнее тут же раздавали нуждающимся. Ибо считали, что нам принадлежит только то, что удовлетворяет наши нужды. Остальное было излишеством; мы не имели на него никакого права.
В нашем преображении было столько радости, что мы привлекали на свою сторону новых молодых людей, и наша группа росла. Некоторые из них возмущались тем, что я обращаюсь к женщинам напрямую и желаю, чтобы они сопровождали нас. Ибо, спускаясь в колодезь любви, я обнаружил, что добродетели, которыми наделил меня Бог, наставляя на путь истинный, были добродетелями женскими. Отец говорил со мной, как мать. Он указывал мне на безымянных героинь, на тех, в ком он воплощался, на всех дарительниц жизни, дарительниц любви, на тех, кто омывает плоть ребенка, успокаивает его, наполняет голодные рты, на вечных тружениц, создающих уют, чистоту, на чаровниц, рождающих удовольствие, на скромниц из скромниц, на воительниц быта, на нежных и заботливых красавиц, которые врачуют наши раны и помогают забыть об огорчениях. Мужчины охраняют врата общества, которое порождает смерть и множит ненависть. Женщины охраняют врата природы, которая творит жизнь и требует любви. Но мои ученики, истинные самцы земли Израилевой, с трудом соглашались с тем, что женщины без принуждения и раздумий делают то, что требует от мужчин тяжких трудов. Они терпели мои встречи с женщинами и толпами тех, кто нас сопровождал, но не доверяли им. Несомненно, недоверие их происходило от их желания.
Я наблюдал за теми, кто вливался в нашу группу и кто отказывался присоединяться к нам. Наблюдая за теми, кто был наделен могуществом и кто ценил людей по корыстным соображениям, я обнаружил, что они обладают способностью, которой я был лишен: способностью бить человека по лицу. Когда мытарь терзал семью должников, его собственный интерес позволял ему унижать и топтать других. Я лишен такой способности. Стоя лицом к лицу с человеком, я вижу в нем только человека; я не могу смотреть на него, не ощущая всех тягот его жизни, его высказанных или невысказанных страданий, его надежд, всего, что образует, оживляет и обновляет его черты. Часто, глядя на человека, я вижу больше, чем человека. Я вижу ребенка, каким он когда-то был, и старика, каким он скоро станет, всю его изменчивую и хрупкую жизнь.
Ничто не может сравниться с невинной радостью первых месяцев скитаний. Мы расчищаем путь. Мы изобретаем новый образ жизни. Мы уничтожаем недоверие. Мы можем только давать или принимать. Мы свободны. Мы отправляемся в плавание в открытое море.
