Николь Бернье - Незавершенное дело Элизабет Д.
Когда пишешь письмо своему дневнику, нужно ли подписываться?
Искренне ваша,
Лиззи Дроган.Кейт прервала чтение, услышав звук, точнее – шорох, за деревьями, позади машины. Деревья отбрасывали густую тень. Она задержала дыхание, но кругом стояла тишина, только земля под ногами подрагивала от проезжающих за деревьями грузовиков. Задняя дверца была еще открыта, и она поняла, что видна, словно на экране, – каждому, кто идет от шоссе или вздумает прогуляться в два часа ночи по дороге, ведущей к мотелю.
Кейт захлопнула дверцу, нажала кнопку на брелоке. Чирикнула сигнализация. Что-то бросилось из-под машины мимо ее ног. У Кейт перехватило дух. Она отпрыгнула назад, выронив тетрадь. Низенький, темный, маленький зверек припустил к мусорным бакам; полосатый хвост подпрыгивал, как флажок на девчачьем велосипеде.
* * *Когда Кейт наконец вернулась, в комнате мотеля было тихо и темно. Она уселась в кресло, снова включила настольную лампу и сидела так некоторое время, рассматривая тетрадку с наклейками на обложке. Кейт никогда не видела детских фотографий Элизабет, а несколько отстраненный тон начала повествования не добавлял оптимизма. Она попыталась представить: Элизабет – двенадцать, и она едет на велосипеде в город. Апрельские лужицы вымочили низ брюк. Идет между рядами в магазине канцтоваров, то и дело бормоча под нос «тупо», потом отправляется домой с покупками и садится расклеивать по обложке всех этих котят, с тем энтузиазмом, который может испытывать при этом двенадцатилетняя девчонка. Вот так, от одиночества, она и воспитала в себе привычку вести дневник. Привычку, оставшуюся на всю жизнь.
15 апреля 1976 года
Дорогой Дневник,
В автобусе со мной опять никто не заговаривал. Я смотрела в окно и старалась думать про что-нибудь еще, пока мы проезжали по Тэйлор-стрит и сворачивали в сторону от дороги. Никогда в жизни не чувствовала себя более одиноко. Все вокруг в таком шоке и так не похожи на себя, что весь прошедший месяц я ходила как больная. Как будто моя сестра умерла от инфекции, а я заразилась и продолжаю болеть. Хоть бы куда-нибудь уехать.
Искренне ваша,
Лиззи Д.Сестра… Пол мягко поплыл под ногами. Как же так – у Элизабет была сестра, а она не обмолвилась об этом ни словом? Не о том, что она потеряла сестру, а о том, что она у нее была? Элизабет всегда давала понять, что она единственный ребенок, но так скупо говорила об этом, что у Кейт сложилась типичная картина: родители, разошедшиеся во мнении, сколько детей завести, решают, что одного будет вполне достаточно. Или, может, родить второго просто не получилось, что только подогрело решимость самой Элизабет восполнить эту пустоту, родив троих. «А может быть больше», – часто говорила она.
Кейт глубоко вздохнула. Представила, как Пайпер сворачивалась калачиком под боком у Джеймса, когда они спали в машине, – голова к голове – они косвенно подтверждали состоятельность Кейт в роли профессионала и жены.
Она вспомнила свою сестру Рейчел. Сестра – товарищ и соперница; человек, лучше других понимающий, в каком тигле ты формировалась. Сестра – твое дополнение, и, теряя ее, ты теряешь ровно половину себя.
Но прилив сочувствия был все же отравлен мыслью о том, что Элизабет не рассказывала ей всего.
27 апреля 1976 года
Дорогой Дневник,
Сказала маме, что собираюсь после школы к Шерри. До сих пор я никогда не была на кладбище одна. Прошла мимо одной могилы, где у надгробия лежали игрушечные зверюшки и машинки. Прочитав дату, я поняла, что здесь похоронен маленький ребенок. Я испугалась, что у меня снова случится приступ удушья, но перестала плакать, пока добиралась до Анны. Трава еще не выросла, и камня в изголовье тоже еще нет. Так что я села и смотрела на эту землю.
Не знаю, что полагается делать, когда приходишь на кладбище. Может, помолиться или что-то в этом роде. Только я не могла думать ни о чем другом, кроме того, что она вот здесь, под этой землей. Ее тело – в зеленом школьном платье, как было на похоронах. Только она ничем не напоминала прежнюю Анну, кроме самодельного браслетика на руке и волос. От того, какой она была на самом деле, не осталось совсем ничего. Ни бестолкового выражения на лице, ни привычки постоянно таскаться за мной по пятам. Меня эта привычка жутко раздражала, но я не могла прикрикнуть на нее, чтобы отвязалась. Это кем же надо быть, чтобы кричать на ребенка, который просто хочет все время быть рядом с тобой?
Вот тогда я и поняла, что она с Господом, потому что там, в гробу, была вовсе не она. На похоронах я воспринимала все совсем не так, как, наверное, полагается. Но когда смотришь на тело, в котором нет ни капли жизни, на тело, ничуть не похожее на того, кого ты знал, даже спящего, на тело холоднее, чем статуя, вот тогда-то и понимаешь, что Бог есть. Ведь что-то должно делать это тело чем-то большим, чем просто тело, и это что-то совсем не кровь, которая в нем течет.
29 апреля 1976 года
Школьный психолог нагрузила меня работой Маминой Помощницы. Она считает, что мне это на пользу, хотя мне не нравится сидеть с малышами и детишки меня раздражают. Мать в этой семье всегда улыбается и гладит девочку по волосам, обнимает и тискает. Мне вот интересно, делала ли так моя мама, когда я была маленькой, еще до того, как она стала называть меня Угрюмкой и Ворчуньей. Мать в этой семье спрашивала, нравится ли мне ходить в школу, расспрашивала о моей семье, и я поняла, что психолог ничего не рассказала ей об Анне. Что довольно странно, потому что, хоть она и живет в соседнем городке, в стране обо всем знает каждый второй. Во всяком случае, так оно выглядит, стоит только пойти в магазин. Когда она поинтересовалась, есть ли у меня братья и сестры, я не знала, что ответить. Какого ответа теперь могут от меня ожидать?
Я спросила маму, когда она мыла посуду; она долго ничего не отвечала, а потом поглядела в окно перед раковиной. Я не знала, заплачет она или рассердится. Но она просто сказала: лучше отвечать, что у меня никого нет, потому что рассказывать людям о сестре, которая недавно умерла, значит ставить их в неудобное положение, а людям это не нравится. Есть то, о чем можно говорить, а есть то, о чем не стоит. И в любом случае так оно и есть.
Лучше бы у папы с мамой было больше, чем двое, детей. Не слишком-то весело быть родителем, если погибает хороший ребенок и у тебя остается всего один, угрюмый.
12 мая 1976 года
Я снова пришла сегодня на кладбище и принесла с собой пегого пони Анны. Мне пришлось пробраться тайком в ее комнату, потому что маме не нравится, когда я туда захожу. Все на своих местах, даже ее грязная одежда валяется на полу, а кровать не застелена.
Я рассказала доктору Тринкер о том, как мне влетело на прошлой неделе, когда мама застала меня спящей в кровати Анны. Доктор Тринкер пообещала поговорить с ней, а несколько дней спустя мама сказала, что мне больше не надо посещать доктора Тринкер. Сказала, что мне это ни к чему и что у нас и так все прекрасно.
15 июня 1976 года
С днем рожденья меня. 13! Я теперь тинейджер. Мне теперь положено болтать бесконечно по телефону и тусоваться в центре. Моя лучшая подруга по-прежнему Шерри, вот и все. Наверно, сперва там никто не знал, что сказать, и я тоже не знала. А потом так и продолжалось, хоть это и странно. Теперь никто уже не говорит мне: «Эй, Лиззи Д.!» Для всех я – «Та Девочка, Чья Сестра Умерла».
Но есть большая новость: мы переезжаем в Коннектикут. Мама разрешила мне обрезать волосы и проколоть уши, а еще я собираюсь называть себя Элизабет, а не Лиззи. В Коннектикуте я буду выделяться среди других только тем, что приехала из Вермонта. Никто из тех, с кем я там познакомлюсь, даже не узнает, что у меня была сестра. Мама говорит, что неплохо начать все заново, сохранив все личное для себя. Так нужно, чтобы окружающие не вели себя странно, как ведут себя здесь. Еще она сказала, что мне стоило бы почаще улыбаться, если я хочу завести друзей.
Я ходила на кладбище, чтобы рассказать Анне о Коннектикуте. Мне плохо оттого, что мы оставляем ее здесь. Это неправильно, что она останется здесь одна и никто не навестит ее и не принесет цветы. Я посадила несколько маминых луковиц тюльпанов, хоть там написано, что здесь сажать нельзя. Мне кажется, я сделала все правильно. Плохо только, что они вырастут там, где их никто не сможет увидеть. И я сказала, что мне жаль. Мне и вправду очень жаль.
Отряхнувшись ото сна, Кейт осознала две вещи: слева от нее стоит ребенок, и шею свело так, что нельзя повернуть голову.
– Мам, почему ты здесь спишь? – прямо на уровне глаз – симпатичный принт с феей Динь-Динь на ночной рубашке из полиэстера. – Ты заболела? Мы поедем на паром?
