Александр Григоренко - Мэбэт
И прежде Мэбэт почти никогда не говорил жене о том, куда и зачем он собирается ехать — не сказал и в этот раз. В начале их жизни Ядне переживала за мужа и ждала его с беспокойством, но скоро перестала беспокоиться: она знала, что нет такой силы, которая могла бы повредить божьему любимцу. Но вдруг вернулась та почти забытая тревога.
К полудню Хадко начал приходить в себя. Всю ночь его рвало чем-то буро-красным, и мать испугалась, думая, что это кровь. Очистив желудок, сын впадал в забытье, что-то бормотал и в мешанине звуков, прислушиваясь, мать угадывала человеческие имена и обрывки слов, однако откуда они, понять не могла.
Весь вчерашний день Ядне готовила угощение мужу и его гостю, носила в их чум туеса, полные порсы и оленье мясо в густом вареве. Она слышала раскатистый хохот Мэбэта, смех гостя, похожий на громкую икоту, но о чем рассказывал Махако, не знала. Однако, и без слов ей нетрудно было понять беду сына: старый Пяк прогнал жениха и калым его презрел.
Шел тогда Хадко восемнадцатый год. Для людей тайги это возраст, когда уже следует растить первых детей, а не свататься. Ядне про себя корила мужа, что не хочет он искать невесту сыну, и несколько раз выговаривала это вслух, но Мэбэт молчал, либо отшучивался, и в конце концов запретил жене вмешиваться не в свое дело. Ей было обидно, но скоро обида отпала как высохшая ветка.
Ядне заглянула в большой чум, где у потухшего очага храпел под шкурами объевшийся Заика, разожгла новый огонь и ушла к сыну.
Хадко проснулся и был похож на ожившего мертвеца. Он отказался от горячего варева, которое в деревянной миске поднесла ему мать, лежал с открытыми глазами, молчал и от тяжести того молчания, Ядне не решилась заговорить с ним.
На закате сын сам подал голос — спросил: дома ли отец? Мать пришивала заплаты к летней малице и ответила, не отрываясь от шитья:
— Еще утром уехал. Куда — не сказал…
Хадко выполз из-под шкур, медленно поднялся на ноги и, пошатываясь, вышел из чума. Его не было долго. Посреди становища стояли нарты с обрывками красных лент, там же лежали остатки калыма — Мэбэт не притронулся к ним. Хадко вошел в большой чум. Рябой Махако, взбодрившись сном, сидел, скрестив ноги, и яростно сдирал зубами остатки мяса с остывшей кости.
— Здравствуй, брат, — закричал Махако. — Долго же ты спал, я уж заждался тебя.
Хадко сел напротив.
— Должно быть, крепкие грибы у Одноглазой, — хохотнул Заика.
Наклонившись к лицу сына божьего любимца, рябой радостно зашептал:
— А ведь мы, брат, с твоим отцом друзья, ой, какие друзья… Он и угощал меня, и слушал, и хорошие слова говорил. Нигде меня так не принимали, как он принимал. Я ведь люблю по гостям ходить, с людьми поговорить, то да се… А родичи мои как бурундуки жадные: иногда накормят, а иногда костей голых не подадут. Говорят, шатаешься без дела, людям мешаешь, пустой, говорят, ты человек, не своим очагом живешь. Но я, брат, не пустой человек — я веселый и людям помогаю. Вот тебе помог. Отец твой, Мэбэт, шибко благодарил меня, что я живым тебя от Ведьмы привез. Загнулся бы ты, замерз в пути, кабы без меня ехал. У нас был случай — я тогда у родственников гостил. Слышу, собаки залаяли, подъезжает к становищу упряжка, на нартах человек незнакомый сидит, голову опустил. Я ему говорю: «Здорово, брат, кто таков?» — а он молчит… Мертвый оказался! Пока ехал, заснул сидя, да так и замерз, росомаха глупая. Так мы этого покойника, веришь — нет, замучались над огнем держать, чтоб распрямился. Не хоронить же его такого — скрюченного. А кто был тот покойник, я не знаю, дед сказывал, что вроде кто-то из Яптиков тундровых, но сам я его не видел и не знаю, что за человек… Вот и с тобой так же было бы, кабы не я.
Махако вольготно лег на бок, и спросил в полный голос:
— Отец твой знаешь куда поехал?
— Куда…
— Мне за подарком. Шибко, говорю, он благодарен, что я тебя живым привез.
Хадко почувствовал, как к горлу густой волной хлынула тошнота, он вышел из чума и упал на четвереньки рядом с нартами, на которых ездил свататься. Тело содрогалась, он оглох, ослеп и не видел, как подбежала к нему перепуганная Ядне. Когда рвота утихла, мать помогла ему подняться и, почти взвалив на себя, повела в чум, и там сын Мэбэта рухнул на постель. Ядне укрыла его, выбежала за дровами, чтобы сделать очаг жарче, а когда вернулась — услышала звук, незнакомый ее ушам и пугающий. То рыдал Хадко… Даже дети людей тайги редко плачут, а плача мужчины вовсе не было в ее памяти. Ядне испугалась, но страх прошел быстро. Сердце ее увидело под шкурами не великого охотника, достойного своего отца, — оно видело младенца. Как над берестяной колыбелью, наполненной пухом, склонилась она над постелью сына и гладила рукой его трясущуюся голову, покрытую черными, вязкими от пота волосами.
Ядне нагнулась к самому уху сына — тихим шелестом теплого летнего дня выходил из ее уст шепот. Хадко уснул, так и не поняв, о чем она шептала.
Мать говорила заклинание, единственное, оставшееся в ее памяти от тех времен, когда она еще не стала женой божьего любимца и жила в своей семье.
Такие слова она говорила:
Я куропатка белая, я куропатка белая,
Я лечу на восход, где солнце живет,
Я лечу на восход, где солнце встает,
Я лечу на восход, откуда реки текут,
Я лечу на восход, где боги живут,
Я лечу на восход, чтобы свить гнездо,
Я лечу на восход, чтоб родить птенца,
Одного птенца — как и я белого.
Спрячь меня, снег, от клыков врага,
Укрой меня, снег, от белоперой стрелы,
Укрой от стрелы с орлиным пером,
С пером филина, с пером ястреба.
Ветви дерев, сохраните меня,
Ветви дерев, сохраните меня
От ходящего по земле недруга.
Небо синее, сбереги меня,
Небо синее, сбереги меня
От ходящей по ветвям погибели.
Дух реки, защити меня,
Дух реки, защити меня,
Дай не сбиться с пути на светлый восход.
Ветра дух, подхвати меня,
Ветра дух, подхвати меня,
Дай опору крылу, коль не хватит сил,
Не гони меня в сторону тьмы,
Не гони меня в сторону льда,
Не гони туда, где железный наст…
Я совью гнездо из пахучих трав,
Я совью гнездо из мягкой хвои,
Положу в гнездо белым-белый пух,
Чтоб хранил тепло моему птенцу.
Будет мой птенец глядеть на восход,
Будет видеть он, где солнце живет,
Будет знать птенец, куда реки текут.
Станет мой птенец выше, чем гора.
Станут крылья его шире, чем река.
Не страшна ему будет птица Карс,
Птица черная, матерь Ужаса.
Но до той поры сберегите меня,
Но до той поры защитите меня —
духи снега,
ветров,
духи те, что живут на ветвях дерев…
Я куропатка белая,
Я куропатка белая,
Я лечу на восход вывести птенца
Белого, единственного…
Прошла ночь и уже утро собиралось уходить в день, когда залаял Войпель — показались нарты Мэбэта. Все кто был в чумах — Хадко, Ядне и гость Махако — вышли на середину становища встречать хозяина. Упряжка из пары оленей приближались. Было видно, что Мэбэт сидит низко — значит пусто в нартах, нет в них большой добычи. Вот уже любимец божий в своем становище и видно, что он весел и как всегда собой доволен. Домочадцы и гость учтиво поклонились хозяину.
Но ответил Мэбэт лишь на приветствие Заики и сразу же обратился к нему:
— Я рад, что ты уважил меня, добрый друг Махако и дождался моего возвращения. Прости, что задержался — много трудных дел пришлось сделать. Хорошо ли кормили тебя, пока меня не было?
— Нигде я не ел так вкусно и не спал так сладко, — отвечал Махако.
— Я привез тебе подарок, как и обещал, — Мэбэт достал из нарт ровдужий мешок, в котором было что-то тяжелое и круглое, но не отдал его Заике — положил на снег рядом с собой.
— Возьми его, посмотри, что там. Ну же, не стесняйся.
В полупоклоне довольный гость подбежал, наклонился к ногам хозяина, взял мешок и, обведя всех ошалевшим от счастья взглядом, сунул руку внутрь — и застыл. Улыбка промелькнула на лице Мэбэта. Заика вынул из мешка руку — его пальцы были в крови.
— Покажи всем мой подарок, — сказал Мэбэт с тем же добродушием.
Ничего не понимающий Заика перевернул мешок и, вскрикнув, отскочил. Гулко ударившись о притоптанный снег, упала голова Одноглазой Ведьмы. Заика явственно видел кривую линию черных волосков на том месте, где срослись веки, и волосы Ведьмы — они были цвета ее крови.
— Знаешь, что сказала мне Одноглазая перед смертью? — спросил любимец божий. — Она сказала, что никогда не давала тебе чудесных грибов, но не потому, что тебе нечем было за них заплатить, а потому что дураки и так счастливы. Вот потому ты и приехал трезвый, и привез мне живого сына. Спасибо тебе, друг Махако. Подарок можешь забрать с собой.
