Осаму Дадзай - Избранные произведения
В том же письме, защищая писателей, поддерживавших позицию правительства в военные годы, Дадзай пишет:
«Во время войны японцам было естественно стоять на стороне Японии. Когда твоего дурака-отца избивают в глупой драке, тебе наверняка захочется помочь ему. У меня не вызывает никаких симпатий человек, способный равнодушно наблюдать за такой дракой… Все японцы так или иначе участвовали в этой войне».
Пессимизм, пришедший на смену оптимизму, быстро сменился полным отчаянием. После некоторого молчания Дадзай снова начинает писать — его творчество вступает в свой третий, последний период, сходный с первым все усиливающимся стремлением к саморазрушению. Декларацией его нового отношения к жизни являются две драмы, написанные им в 1946 году: «Зимний фейерверк» («Фую но ханаби») и «Сухие листья весной» («Хару-но карэха»).
«Я буду падать, пока есть куда падать. Идеалы — что от них толку… В нынешней Японии ни для кого не может быть никаких хороших известий. Только плохие» («Зимний фейерверк»),
«Я считаю себя пропащим человеком. Я потерпел поражение, повержен. Впрочем, что есть наша литература, как не бормотание таких вот поверженных?.. Последнее время я перечитываю пьесы Чехова и сам надеюсь написать драму» (письмо к Кавамори Кодзо от 30 апреля 1946 года),
«Политика нагоняет на меня страшную тоску… Я послал в журнал „Тэмбо“ драму в трех действиях „Зимний фейерверк“. Она, очевидно, будет опубликована в № 6. Я попытался описать в ней свое послевоенное отчаяние. Мне кажется, что так называемая японская культура теперь переживает еще больший упадок, чем во время войны. Журналы публикуют несусветный вздор. „Тэмбо“ — единственный приличный… Последние дни мне до смерти тоскливо. Трудно даже двигаться. Все время тянет выпить, но никакого удовольствия не получаю и от вина, только засыпаю быстрее» (письмо к Ибусэ Масудзи от 1 мая 1946 года).
В ноябре 1946 года Дадзай вернулся в Токио. К тому времени возобновилась деятельность многих журналов. У Дадзая появляется много заказов, но работает он мало. Только к сорок седьмому году Дадзаю удалось справиться с апатией, и он снова начал писать. Сняв отдельную комнату, он уходил туда с раннего утра и работал часов до трех. Потом шел в ближайшее кафе, где его уже ждали друзья. В эти часы он был очень общителен и остроумен.
Произведения же его становятся все более злыми, ироничными, он уже не стремится видеть в жизни светлое, доброе, что было характерно для второго периода его творчества, а наоборот обрушивается с яростными нападками на человеческое общество. И как на самого главного своего врага, набрасывается на семейное счастье, к которому всегда так стремился. «Семейное счастье — основа всего зла» («Семейное счастье»). «Счастье семейного очага… Почему оно недоступно мне? Я и помыслить о нем не смею. Семейного очага я боюсь больше всего на свете», — писал он за три месяца до смерти. Семья (а в 1947 году у него родилась еще одна дочь — Сатоко) вызывала в его душе чувство протеста, он видел в ней нечто, связывающее его свободу, мешающее целиком отдаться литературе.
Он все реже бывал дома, живя в основном в доме Ямадзаки Томиэ, у которой снимал комнату.
Проблемы семьи и семейных отношений так или иначе рассматриваются во всех произведениях этого периода.
В 1947 году Дадзай написал один из лучших своих рассказов «Жена Вийона» («Биён-но цума») и повесть «Закатное солнце» («Сяё»), которая была напечатана журналом «Синтё» и почти сразу же вышла отдельной книгой. Эта повесть, написанная под явным влиянием чеховского «Вишневого сада», пользовалась огромным успехом у читателей. Появилось даже понятие «сяёдзоку», обозначавшее старые аристократические семейства, постепенно теряющие былое влияние. Персонажи этой повести являются ипостасями его собственной личности: в образе Наодзи находит выражение идея саморазрушения, владевшая им с юных лет, в Кадзуко находят отражение коммунистические идеалы, оказывавшие на него столь сильное влияние в юности, в образе Уэхара — усталость и бессилие, овладевшие им в последние годы жизни.
Весной 1948 года были созданы повесть «Исповедь „неполноценного“ человека» («Нингэн сиккаку») и рассказ «Вишни» («Ото»). Первые главы повести появились в июньском номере журнала «Тэмбо», но, не дождавшись, пока повесть будет опубликована полностью, Дадзай ушел из этого мира.
Дописав «Исповедь…» и вложив в нее всю свою душу, Дадзай почувствовал себя изнуренным и опустошенным. Его терзала бессонница, обострился процесс в легких, открылось кровохарканье. Больной и измученный, он написал свой последний рассказ «Гуд бай» и вместе с Ямадзаки Томиэ бросился в один из токийских водосборников — Тамагава. Это было 13 июня 1948 года. На его письменном столе остались: рукопись «Гуд бай» с авторской правкой, письмо-завещание, адресованное жене Митико, игрушки детям и стихотворение Ито Сатио:
Дождик прошел,
Грязный пруд взбаламутив.
В мутной воде
Не отражаются больше
Волны цветущих глициний.
Тела были найдены только 19 июня. 21 июня в доме Дадзая в Митаке состоялась траурная церемония, а 18 июля прах был захоронен возле храма Дзэнриндзи, рядом с могилой Мори Огай, одного из любимейших писателей Дадзая.
День смерти Дадзая Осаму, так называемое «Поминовение вишен» («Отоими»), отмечается каждый год 19 июня.
Т.Л. Соколова-ДелюсинаЗАКАТНОЕ СОЛНЦЕ
Утром, когда мы завтракали в столовой, матушка, бесшумно проглотив ложку супа, вдруг слабо вскрикнула.
— Что, волосок? — спросила я, подумав, уж не попало ли что-нибудь в суп.
— Нет. — Матушка, как ни в чем не бывало, легким, порхающим движением руки отправила в рот еще одну ложку супа, потом, повернув голову, перевела взгляд на кухонное окно, за которым пышно цвела вишня, и, не отрывая глаз от окна, снова легко вспорхнула рукой и влила в свой маленький ротик еще одну ложку супа. Говоря о порханье руки, я ничуть не преувеличиваю, о матушкиных движениях иначе и не скажешь. Ее манеры за столом очень далеки от рекомендаций, которые даются на страницах модных женских журналов. Мой братец Наодзи как-то сказал мне, потягивая сакэ:
— Титул еще не делает человека аристократом. У некоторых нет никакого титула, зато есть врожденное благородство, вот они-то и являются истинными аристократами, а других, взять хотя бы нас, не спасут никакие титулы, мы так и останемся париями. Вот, например, Ивасима (он имел в виду своего школьного друга, графа), он ведь еще вульгарнее, чем зазывалы из публичных домов Синдзюку, тебе не кажется? Недавно я был на свадьбе у старшего брата Сакураи (еще один школьный друг Наодзи, младший сын виконта), так эта скотина явилась в смокинге, ну, это еще ладно, дань приличиям, но послушала бы ты, как он произносил тост, меня чуть не вырвало от его высокопарно-витиеватых «покорнейше прошу» да «почту за честь»… Эта напыщенная манерность — дешевый блеф, далекий от истинного благородства. Видела вывески на Хонго — «Пансион высшего разряда»? Так вот, нашу пресловутую аристократию иначе, как «нищие высшего разряда», не назовешь. Истинный аристократ никогда бы не стал так кривляться, как этот Ивасима. Даже в нашей семье подлинным аристократом является, пожалуй, одна мама. Вот это настоящее. В ней есть нечто такое, чего нам никогда не достичь.
Это «нечто» проявлялось даже в том, как она ела. Мы с На-одзи, сидя за столом, обычно глядели себе в тарелку, зачерпывали суп краем ложки и подносили ее ко рту, держа все так же, боком, а матушка сидела с совершенно прямой спиной и высоко поднятой головой, даже не глядя в тарелку, она, легко касаясь пальцами левой руки кромки стола, зачерпывала суп краем ложки, после чего легким и стремительным, каким-то ласточкиным (пожалуй, это определение здесь уместнее всего) движением поднимала ложку ко рту, так что та составляла с ним прямой угол, и, приблизив кончик ложки к приоткрытым губам, вливала суп в рот. Она бездумно глядела по сторонам, а ложка тем временем порхала, словно крылышки бабочки. Ела матушка совершенно беззвучно — ни одного чавкающего звука, ни даже случайного звяканья посуды, не говоря уже о том, что ни одной капельки супа не проливалось на стол. Может быть, ее манеры и не отвечали так называемым правилам хорошего тона, но было в них что-то чрезвычайно привлекательное и подлинное. К тому же, когда сидишь свободно и прямо и ешь с конца ложки, суп, как это ни удивительно, кажется куда вкуснее, чем когда, следуя этикету, смотришь к себе в тарелку и подносишь ложку ко рту боком. Однако я ведь принадлежу к тем, кого Наодзи называет «нищими высшего разряда», поэтому не умею управляться с ложкой так легко и непринужденно как это делает матушка, и мне не остается ничего другого, как смириться и, глядя в тарелку, есть суп самым скучным образом, в полном соответствии с правилами хорошего тона.
