Мария Илизарова - Про психов. Терапевтический роман
Мориц был звездой больницы, администрация звала его по имени, никто точно не знал, чего от него можно ожидать. Он не слышал голосов и не видел галлюцинаций, вел себя вполне предсказуемо, однако представлял себе реальность настолько своеобразно, что понять, гений он или псих, не представлялось никакой возможности. В больнице же наступала полная определенность. Склонности к насилию Мориц не обнаруживал, несмотря на устрашающий маскарад в одежде, но профессионально выносил мозг любому, даже очень опытному психиатру. Больные Морица уважали за ум и это чудесное умение уничтожить мозги профессионалам, побаивались и звали разрешать конфликты.
Мориц вцепился красивыми, подкрашенными глазами в Костю.
– А не разрешите ли, любезнейший, узнать, что такой почтенный человек, как учитель истории, забыл в нашем богоугодном заведении, приюте отверженных и несправедливо угнетенных?
Чем занимался Мориц, когда не лежал в больнице, доподлинно не известно. Сам он считал себя поэтом и на всех творческих вечерах в больнице был звездой первой величины. Стихи в основном были про одиночество, несправедливость и любовь. Доминировала тема волков.
Волк был одной из субличностей Морица, еще были фиолетовые бабочки и лесбиянка-транссексуал. Мориц считал себя общественным деятелем и революционером и в какой-то степени им был. Где бы он ни появлялся, там сразу же начинал бурлить протест. Родители Морица, те самые ужасные предатели из КГБ, к слову, были весьма приличными людьми, по научной части. Действительно исследовали неизвестные лучи, за что, видимо, и поплатились. Это шутка, конечно. Нам удалось однажды увидеть их, умоляющих подержать Морица подольше в больнице. Вид у них был самый жалкий. Дело в том, что Мориц приводил в квартиру всех окрестных собак и бомжей, величая их своим братьями. Родителям с университетскими манерами и образом жизни терпеть таких «родственников» было непросто.
Учитель Морицу сразу понравился, но следовало пройти ряд испытаний, в частности рассказать, как и из-за чего попал в больницу. Костя застрял, в ужасе соображая, как этим непонятным людям рассказать, в чем именно его подозревают. Но на вопросы нужно отвечать, и Костя решился:
– Я ведь в школе работаю. Директор обвинил меня в том, что я сексуально домогался своего ученика. Я его чуть не убил. Жалко, что не убил.
Девушка-юноша внимательно посмотрела на Костю. Мент болезненно сощурил татарские глаза, став похожим на страдающего прокурора. Молодой паренек кавказской внешности по прозвищу Душный повернулся всем телом к Косте: «Ни х… себе! Живой педофил!» Парочка художников роботообразно положила кисточки и тихонечко двинула в сторону туалета. Появление педофила следовало закурить.
Костя тоскливо проник взглядом в палату напротив, где лежали больные в коконах из одеял. Большинство производили впечатление навсегда наплевавших на общение с себе подобными. Сейчас Костя им даже завидовал. Спал бы святым нейролептическим сном и ничего не чувствовал.
Но вопрос опять требовал ответа.
– Да какой я педофил?! Теперь я, наверное, педофобом стану. Работаю за двадцать штук – с утра до вечера с детьми. Учу их истории. Я – настоящий педофил, нас в школе двое педофилов – я и физкультурник. Остальные – женщины. А женщины, кстати, бывают педофилами? Директор наш – сволочь, он мне жизнь сломал, между прочим.
Возникла пауза. Мориц манерно-пьяным голосом задал риторический вопрос:
– Господа, позвольте дилемму: а что хуже в нашем государстве – быть психом или педофилом?
Мент включился:
– Подозрительный вопросик, гражданин Мориц, вы так спрашиваете, как будто сами и тем и другим себя признаете, – голос Мента под конец вопроса карикатурно изогнулся.
Косте показалось, что он смотрит кино. В реальной ментовке было скучнее.
Но Морица сложно смутить:
– Да будет вам известно, глубокоуважаемый милиционер, что Мориц – существо сложное, комплексное, во мне умещаются и педофил, и лесбиянка, и стая фиолетовых бабочек. И вообще, я – полисексуалист!
Это прозвучало гордо.
– Вот не уверен я, что во мне есть место ментам. Разве что полицейскому? Маленькому фиолетовому полицаю? – При слове «полицай» лицо Морица стало напоминать домохозяйку из рекламы майонеза, запредельная доза благожелательности буквально убивала Мента.
Про Костю на время позабыли. Мориц попал в больное место Мента.
– Вы даже не понимаете, что вы сейчас сказали, вы вообще ни х… не понимаете, Мориц. – Мент начал мелко трястись, и стал заметен тик: губы уходили вправо медленно, как будто рывками, а возвращались назад одной большой судорогой.
Мориц, гримасничая, кивнул Косте:
– Вот, господин учитель, полюбуйтесь, какие у нас здесь менты. Загляденье, а не менты! Вы раньше ментов-психов видели? Нет? Этот – уникальный. Я ему говорю все время, что его мучают души невинно сознавшихся, а он не верит! Не желает называться полицейским! Представляете, сошел с ума на переаттестации, боится теперь, что его полицаи достанут и будут судить за грехи.
Похоже, Мориц пытает Мента. Косте его жалко. Но Мент, неожиданно послав всех по-татарски, удаляется в сторону курилки. Девушка-юноша, до этого времени молчаливо наблюдавшая, улыбается Косте:
– Ну вот и поговорили… Вы его не бойтесь, он добрый, после войны все никак в себя не придет. Тяжко ему там пришлось. Скоро полегчает, уже третью неделю лечится, через недельку все наладится.
– А что с ним случилось? – спрашивает Костя, высматривая в коридоре обиженного Мента.
– Война, ранение, неудачная реабилитация, пьянство. После армии в милицию работать пошел, но там у него проблем много. Неуживчивый. Взятки брать отказывается, с системой борется – страдает, в общем, – спокойно рассказывает девушка-юноша.
Грубый голос заголосил издалека:
– Но-о-виков! Но-о-виков!
Костя не сразу услышал свою фамилию, только когда голос медсестры приобрел отчетливо гневные интонации, вдруг догадался, что зовут именно его.
– К доктору собирайся. Быстрее! – Постовая медсестра подходит к Косте и тянет его за локоть.
– Я пойду причешусь, – забеспокоился Костя, – к доктору все же.
– Потом причешешься. Ты и так красавчик. – Сестра смеется.
Костю ведут вон из отделения. За железной дверью дышится легче.
Лечащий доктор Кости, Майя Витальевна, сидит за столом и пишет.
– Садитесь вот сюда, – указывает на стул.
Майю Витальевну Костя видит второй раз. В первый раз, где-то полчаса назад, она шла по отделению с историями болезней под мышкой и серьезным выражением лица. Уверенная и юная. Летела. В белом халате и черных туфлях на тонких острых каблуках. Большие голубые глаза на узком лице, тонкий рот, каштановые волосы до плеч, при этом похожа на какое-то смешное животное.
Обычно Косте нравились другие женщины – как будто лучше и выше его самого. Но Майя Витальевна не такая. Мягкий и теплый взгляд, смешная манера говорить суетливо, быстро, проглатывая слова и слоги. Говорить с ней легко. Кажется, она не обидит.
Она задавала вопросы и записывала, он с удовольствием отвечал. Расслабившись, сидел и рассматривал ее, перебирая в памяти названия смешных животных. Нужное ускользало.
«Это твой психиатр, Костенька, теперь все будет хорошо», – пошутил про себя.
У Майи Витальевны заскулил мобильный. Она взяла трубку, на другом конце провода, как догадался Костя, была мама. Лицо Майи Витальевны нахмурилось.
– Температуру померили?
Мама ответила, и Майя нахмурилась еще больше. Потом быстро продиктовала маме схему лечения и положила трубку. Она расстроилась и посерьезнела.
– Кто-то заболел?
– Ребенок заболел. Третий раз с сентября, как в садик пошла, так и болеет все время, – сказала она грустно, и Косте стало ее жалко.
Майя Витальевна открыла его историю болезни. Он видел свою фамилию на синей истрепанной папке. НОВИКОВ.
– Константин Юрьевич, расскажите, что с вами случилось?
– Ничего не случилось, доктор, у меня все хорошо. Надеюсь, что вы это поймете и немедленно отпустите меня домой.
Майя Витальевна вздохнула и скучным голосом стала рассказывать о том, что прямо сейчас отпустить никак не получится, что есть процедура поступления в больницу, что поступил он из милиции и что его сразу же отпустят, как только прояснятся все обстоятельства. После чего вытащила из истории бланк – СОГЛАСИЕ НА ЛЕЧЕНИЕ – и протянула его Косте:
– Вы не волнуйтесь, Константин Юрьевич, никто вас насильно лечить не собирается. Как только поправитесь, сразу пойдете домой, а пока подпишите согласие. Это формальная бумага, но она необходима, подписывайте.
Доктор говорила таким мягким и приятным голосом, так мило не выговаривала букву «р», что Костя, сам себе удивившись, взял и подписал:
– Ну ладно, если она формальная, тогда давайте, подпишу. – Хотелось сделать ей приятное и не расстраивать такими глупостями, как упрямство. Стыдно стало, что ребенок ее болеет, а он, Костя, сидит тут и капризничает.
