Музей суицида - Дорфман Ариэль

Прошло четверть часа.

Я нарушил молчание словами:

– Странно, что Чичо в итоге оказался здесь: ведь именно на этом кладбище началась его политическая карьера. Он попал в тюрьму в 1932 году вместе с братом и будущим зятем, Эдуардо Грове. С тем человеком, который спустя сорок лет предоставил фамильный склеп – вон тот, – чтобы в нем упокоился Альенде.

Я замолчал, ощущая себя экскурсоводом, монотонно излагающим никому не интересные факты. Однако Орта попросил меня продолжить, так что…

– Отец Чичо умирает от диабета, ему ампутировали ноги – и военное правительство разрешает братьям Альенде попрощаться со своим родителем и прийти на его похороны – здесь, на кладбище Санта-Инес. И именно тогда молодой врач дает клятву посвятить свою жизнь социальной справедливости во имя отца, единственным наследством которого стали честь и достоинство.

– Трогательная история, – откликнулся Орта, – немного чересчур трогательная. Похоже на то, что он много лет спустя придумал подобающее высказывание, чтобы создать некую связь в своей жизни, передачу эстафеты.

– Не исключено. Но на самом деле не важно: мы все решаем, что хотим помнить или забыть в своем прошлом, чтобы придать осмысленность настоящему. Стоит, однако, отметить – было ли то выдумкой или реальностью, – что в течение всей жизни Чичо почти никогда не упоминал своего отца. Он всегда позиционировал себя как наследника своего деда, Красного Альенде, пропуская поколение. Не считая того момента, когда отец умирает, – и тогда его объявляют тем, кто ведет сына вперед.

Орта подышал на руки, почти посиневшие от холода.

– А! – проговорил он. – Отцы и сыновья. Загадка. Они ссорятся, а когда для одного из них заканчивается жизнь, наступает время примирения. Только надеюсь, что в моем случае…

Он сделал паузу – и, возможно, собирался продолжить, но тут появился Карикео: путь свободен, даже рабочие, приходившие за старым гробом, уже ушли домой.

Он был в смятении. По его словам, это стало отвратительным опытом – в чем-то даже хуже того тайного погребения семнадцатилетней давности.

В склепе он открыл гроб и наблюдал за тем, как доктор Хирон быстро осмотрел останки: несколько раз повернул череп, покопался в области живота. А потом со слезами на глазах, дрожа от переполняющих его чувств, он сказал Карикео, что это действительно тело Альенде. Это опознание он повторил, выйдя из склепа, добавив (адресуясь Корреа), что из осмотра ясно: президент действительно покончил с собой.

– Откуда он мог знать? – мрачно вопросил Карикео. – Он не сделал ничего, ни единой вещи из тех, что положено патологоанатомам, а я уж за свою жизнь успел это повидать. Не взял образцов кожи, не сфотографировал тело, не измерил череп, не достал ни скальпеля, ни пробирки – ничего для экспертизы. Он был другом президента, его министром здравоохранения – нам сказали, что он здесь представляет семью. Я уважаю этого человека: он долго сидел в тюрьме, потом был в изгнании, я понимаю, что ему хотелось поскорее с этим покончить, но, как ни больно мне говорить, его выводы были поспешными. Он не мог определить причину смерти – которой, как мы все знаем, было убийство. А министр Корреа – он тоже это знает, но его вердикт вроде как удовлетворил. Он сказал, что, значит, это официальный вывод. Сальвадор Альенде сам себя убил. Позорные слова, но и они… и они…

Ему было настолько больно, что я почувствовал необходимость вмешаться, как-то его утешить:

– Мне жаль, что вам пришлось…

Он меня прервал:

– Нет-нет, это было еще не все. После этого Корреа попросил одного из мужчин, которые с нами работали, высказаться. Я никогда раньше его не видел – но он сказал, что тоже может подтвердить, что это тело президента, потому что был одним из тех, кто хоронил его 12 сентября 1973 года. Этот совершенный незнакомец сказал, что, когда в тот день гроб опустили в землю, крышка съехала, открыв труп, и это точно был Альенде, в той же одежде, которая на нем сейчас, и с тем же положением останков. Ложь! Я там был. Донья Тенча там была. Никто не видел тела Альенде, никто – они не позволили его вдове с ним проститься. Этот мужчина, он появился ниоткуда и лжет, притворяется, будто хоронил Альенде! Ему заплатили, ему угрожали? Как он мог такое сделать, видит Бог, он… Ну, если Бог есть, этот человек будет осужден, как я осуждаю его сейчас. Вы, сэр, вы иностранец. Скажите миру правду, скажите миру, что происходило здесь этой ночью. Я не могу – иначе я останусь без работы.

– Сделаю все, что смогу, – торжественно пообещал Орта. – Мы оба будем делать все, что сможем.

– И вы видели, как нас заставили положить президента в маленький гроб? Пусть он и пышнее, но все не помещалось: фрагменты падали на землю, куски костей, осколок черепа, а им было наплевать. Я попытался уложить все к остальному телу, но мне велели поторопиться: им надо вернуться в Сантьяго, здесь холодно, у них важные дела. Заканчивайте, сказали они, закрывайте побыстрее. И кто я такой, чтобы говорить министру, что правильно, а что нет? Но вам бояться нечего, вы сможете рассказать, как все было.

Орта повторил, что сделает все, что сможет, и я пообещал то же. Я попросил у него адрес, чтобы прислать ему мои книги в знак благодарности. Он в ответ сказал, что для него было честью помочь тому, кто был с Альенде в «Ла Монеде».

Я не знал, как реагировать на такую незаслуженную похвалу, и ожидал, что Карикео еще что-то скажет – но он просто обнял нас обоих и отправился подобрать те фрагменты, которые отвалились от скелета, чтобы вернуть их в землю, где им и место. Он не хотел, чтобы мы его сопровождали: он должен сделать это один, отдать долг.

Мы ушли. Нам казалось неуместным наблюдать, а скорее даже подглядывать за приватным обрядом, который он собирался совершить.

– Итак, теперь официально признано, что Альенде покончил с собой, – сказал Орта. – Это хотели установить до похорон. Так же как захотели переложить его в новый гроб, который аннулирует предыдущие семнадцать лет в земле. Но благодаря Карикео мы знаем, что ничего не решено. Первым делом – вы поняли, что станет нашим первым делом?

– Прошу меня просветить.

– Заполучить два отчета: заключение медэкспертизы и группы следователей. И я уже представляю себе, как их добыть. Что до увиденного только что… Осквернение. Кажется, по-испански это будет profanación. Но это то, что делаем мы, люди: одно святотатство за другим. Для меня надругательство над телом Альенде – это эхо гораздо более масштабного, повседневного надругательства над тем, что свято – не тело одного человека, а святое тело нашей Земли осквернено: верх кощунства.

В эту минуту, словно присоединяясь к его протесту, над нами пролетела стая птиц – с криками, темными силуэтами на фоне замерзшей луны, – чтобы рассесться по деревьям, качающимся на ветру чуть дальше по склону. Призрачный лес взывал к нам.

– Столько деревьев, – сказал Орта. – Там заповедник или…

– Парк Саусалито, – ответил я Орте, махнув рукой в том направлении. – Как странно…

– Что?

– Прошлое: как оно вновь появляется, когда ты совсем… Я приезжал в Винью ребенком, в семь лет, ненадолго. ООН оплачивала служащим отпуск на родине каждые два года, и наша семья заехала в Чили (у отца тут было какое-то дело) по дороге в Аргентину. Я запомнил только, что посадил в этом городе дерево. Мне всегда казалось, что я сделал это в усадьбе Вергара, но может, я закопал семечко именно там, в парке Саусалито. И если это было именно неподалеку от того места, где предстояло похоронить тело Альенде, то… Это дерево росло все эти годы рядом с ним, как страж…

– Ваш представитель, – негромко сказал Орта. – Знаменательно.

– Во многом. Со мной был папа, и он сказал, что мне в жизни надо сделать еще две вещи: родить сына и написать книгу, потому что деревья, потомство и книги остаются после нашего крохотного смертного существования, и они есть, когда тебя уже нет. Мне понравилась эта мысль, это указание на бессмертие, хоть я и понятия не имел, конечно, что и мой первый сын, и моя первая книга увидят свет спустя десятилетия именно здесь, в Чили.