Александр Терехов - Немцы
— Да ничего так, следит за собой. Пожилая, — чтоб без напрасных волнений, врал, — внуки.
— Эбергард, — как песенку, и еще, чуть погромче, — Эбергард.
На голос — он пошел: о, господи, ну у тебя-то что?!
— Где ты?
В спальне на краю постели — словно это не их постель, незнакомые цветы на простыне и наволочках, непромятая белизна и гладкость — Улрике ждала его в тонкой прозрачной рубашке до пят, красиво распустив волосы, блестели глаза — она смотрела на свечку из красного воска — зажгла и поставила на ковер (накапает воском — хозяева не обрадуются при сдаче квартиры, покупайте новый), — Улрике хотела потешить его разнообразием, но так не вовремя, ничего не хотелось, спать, спать одному.
— Красиво? У тебя хорошее настроение сегодня? — спросила слабо, словно напугали ее. — Ты не злишься на меня? У тебя легко на душе? Ответь, как есть. Это очень важно сейчас.
— Всё хорошо.
— Правда? Мне показалось, ты хмурый.
— Тебя увидел и — всё хорошо.
— Ты любишь меня?
— Да.
— И я, — она поднялась, — люблю тебя, — прижала его руку к своему сердцу, к груди, — навсегда. И сейчас, и после, и совсем после — только ты, понимаешь? — и подвела его к полке с иконками и пластиковой бутылкой со святой водой. — Вот, — и прижалась к нему, плечо в плечо. — Вот мы. Вот такие. Прости нас, Господи, и помилуй. И помоги. Давай помолчим и попросим. — Эбергард гладил ее по волосам и ждал, опустив глаза на свечку… клонится пламя… не закрыл окно в кабинете… не написал на завтра план… что хочу попросить, и так ясно.
— Всё, — Улрике вздохнула: счастье! — и промокнула пальцами глаза. — Сегодня тот самый важный день, с него начнется самое важное наше время. Сегодня мы начинаем давать жизнь нашему малышу, — она смущенно зажала ему рот: не говори, но и так бы — ничего не сказал.
После, еще после (ведь спал уже!), он обнаружил себя бодрым и бессонным, хоть вставай и уходи на цыпочках писать план на завтра, и думал, обнимая Улрике: вот это, эти съемные стены, свеча, конец весны, то, что днем шел дождь и грохотало, адвокатша — всё это будет иметь значение для еще одного человека? Мальчика. Или девочки. Вся судьба — зависеть от именно этого «сегодня»? Включая именно такого Эбергарда? Ох, нет, пусть возьмет глаза… или губы. Что-то одно. Походку. Но — Эбергарда всего — пусть не берет, пусть всё у него, у нее будет своим, не одолженным, не хочу потом отвечать, думал Эбергард, я — просто не смогу ответить.
Мне нечем.
Свечка… не оставлять огонь, задул, но все равно краешек спальни озаряло испуганное слабое мерцанье — сердцебиение, его телефон.
— Не спишь? — сам-то Гуляев, видимо, успел провалиться на час, да разбудили. — Но время военное. Положение чрезвычайное. Завтра в десять ноль-ноль надо нависнуть на окопы противника. Одно дело… — боится телефона, но не просить же Эбергарда приехать — зачем ему знать, где Гуляев живет: дом, коттедж, шале, особняк, да и хочется поскорее вернуться к подушке, переложив тяжести на вьючное животное, — вот пусть он не спит и боится. — Знаешь угол Институтского проспекта и Руднева?
— Да, — участок меж «генеральскими» домами, что опекал монстр, а потом продал «Добротолюбию».
— Там — население какое-то… — Гуляев прислушивался, долетают ли его камушки в колодец, на какой секунде раздается всплеск.
Населению (генералам и маршалам ВОВ) стройка не нравится: снесут детские площадки, кусты сирени, зажиточное обособление, знаки особых заслуг в виде тропинок и рощицы; вызывает у населения ненависть дом для богатых и наглых, без спроса сажаемый прямо под окна, загораживая вид на Ярцевские холмы и — весь белый свет; еще — Аллея Героев: старики, летчики и танкисты с шестидесятых годов взялись после естественной смерти боевого товарища сажать елочку с памятной табличкой — кто, и — вот уже аллея, за каждым деревом ухаживают остатки семей…
— В курсе.
— В понедельник застройщик попытался приступить, но проявлено недопонимание… А застройщик, серьезная компания, хорошо так стоит в городе…
— Понял.
— А скоро, как ты знаешь, большой праздник. Их позовут, — Гуляев подождал, «понял кого?», — там, — «понял где?», — отметить. И они собрались группой подойти к человеку, что их пригласил, и свое вот это, необоснованное, высказать… В такой святой день.
Дожившие генералы и маршалы, подкласс шаркающих, в наградной чешуе, когда Путин на кремлевском приеме юбилея Победы пойдет чокаться вдоль столов, сговорились захрипеть: товарищ Верховный главнокомандующий, остановите беззаконие, творящееся в Восточно-Южном округе, — там куплено всё и оскверняют память ветеранов…
— Завтра туда выезжает папа. В десять, — замами, главой управы не закроешься, монстр должен понравиться вонючим седобровым, а они в благодарность погладят Путину рукав, слезливо прошамкав (пусть один процент вероятности!) «нас префект уважает». — Должны быть средства массовой информации.
— Хорошо.
— Но такие… Объективные.
— Будут разные. Но напишут, как надо. И покажут.
Гуляев вздохнул — новое дело, как повернется?
— Успеешь? И сам это — оденься посерьезней, часики какие-нибудь. Префект на часы всегда смотрит. Подстригись с утра. И не улыбайся, Эбергард, я тебя прошу. Хороший ты, ответственный парень, всё правильно понимаешь, но ему всё время кажется, что ты как-то не так улыбаешься, а лучше, чтоб он тебя вообще там не видел. — Но сделай всё. Получится — молодец, Гуляев; нет — я поручал всё Эбергарду.
К без пятнадцати подтянулись все. Собрались несогласные: предпенсионные женщины с папками жалоб, заявлений, почтовых квитанций и формальных отписок, молодые матери, измученные детьми, и нервные, тонконосые мужики, похожие на отчисленных аспирантов, — не выходили из-за женских спин и раздавали с настойчивостью плакаты «За сколько вы продали совесть?!!», чтоб не держать самим; стенобитное орудие — пятерых героев СССР в парадной форме — выдерживали и заряжали на детских стульчиках в еловой тени Аллеи Героев; сочувствующие перевешивались с балконов, собаководы кружили по дальним, непересекающимся орбитам; строителей представлял вагончик с выбитым стеклом и напыленным приговором «ПОЗОР!» метровыми буквами на тылу; на повороте на Руднева выставилась ГИБДД, чтобы префект не отвлекался на светофоры.
Завезенные журналисты (Эбергард нанял автобус) фотографировали сирень, друг друга и курили с наслаждением выпускников или железнодорожных узников на долгожданной длительной остановке в Ржаве, где меняют тепловоз, ищут гастарбайтеров в ящиках под вагонами и быстрые (туда-сюда! туда-сюда!) согнутые старушки носят во тьме сигареты, пиво и орешки. СМИ он собрал из травоядных, сосущих бюджет «Вечерней столицы», «Городской правды», и никому не нужных «Столица и недвижимость», «Город главный», «Златоглавые просторы», и пары интернет-порталов, работающих за «поесть», — прикормленных для внушительности попросили привести родственников и друзей — щебетать, клубиться грозным, готовым жалить вопрошающим роем, по окончании всем обещан обед в ресторане «Восточный» и — автобусом до метро.
