Александра Маринина - Ад
– Разве ты сегодня не выходил? – на всякий случай уточнила Люба.
– Нет, Любочка, я дома был.
– Почему? Сегодня такая хорошая погода…
– Куда мне выходить? Я уже старый, Любочка, а там холодно, ветер дует.
– Папа, ну где ты нашел холод? На дворе июнь. Да, немного прохладно сегодня, но ты мог бы надеть куртку или плащ. С каких это пор ты стал бояться ветра? И никакой ты не старый, – пыталась она переубедить отца.
– Нет, деточка, – упрямился Николай Дмитриевич, – мне это не по силам и не по возрасту. Я уж лучше дома посижу.
– Что случилось, папа? – нахмурилась Люба. – Еще вчера ты гулял и ходил за хлебом, позавчера ты был в поликлинике, а сегодня вдруг заявляешь, что ты старый и выход из дома тебе не по силам. Что произошло? Ты заболел?
– Я здоров, насколько это вообще возможно в моем возрасте, – сдержанно ответил Головин. – Но возраст-то у меня сама знаешь какой… Мне давно уже в могилу пора.
– Папа! Что ты такое говоришь? Ты еще проживешь…
– Три дня назад Евгений Лебедев умер, – грустно произнес отец. – А сегодня в новостях сообщили, что умер Окуджава. А они оба ведь были моложе меня. Зажился я, Любочка, подзадержался на этом свете. Видно, и мне уже пора.
– Прекрати, – рассердилась Люба. – Даже слушать не хочу. Что за глупости?
Но отец не стал вступать в дискуссию, а вместо этого пустился в воспоминания о том, как смотрел спектакль «Холстомер», когда Большой драматический театр из Ленинграда приезжал в Москву на гастроли, и какой потрясающий был в этом спектакле Евгений Лебедев, и как жаль, что такого великого актера больше нет. Вспоминал он и Булата Окуджаву, и его стихи и песни, мода на которые началась еще в шестидесятые годы.
– Андрюша Бегорский подарил вам с Родькой его пластинку на свадьбу, помнишь?
Люба мысленно ахнула. Ну и память у ее отца! А ведь действительно, был такой подарок.
– Папочка, с твоей памятью надо мемуары писать, а не к похоронам готовиться, – пошутила она. – Ты в отличной форме и сам это понимаешь.
Но все уговоры оказались бесполезными. Почему-то именно после этих двух последовавших друг за другом смертей Николай Дмитриевич начал резко сдавать, перестал выходить из дома и стал считать себя по-настоящему старым. Люба боролась с этим, как ей казалось, капризом почти месяц, после чего начала ежедневно навещать отца и водить его на прогулку. Через две недели, прожитые в таком режиме, она поняла, что совершенно запустила собственный дом, на который у нее просто не оставалось времени, и поставила перед отцом вопрос о совместном проживании.
– Папа, нам надо съехаться, – твердо сказала она, приведя однажды отца из поликлиники. – Я не могу ездить к тебе на другой конец города каждый день, а если я не буду приезжать, ты так и осядешь дома, даже к врачу не сходишь, даже свежего хлеба и молока не купишь. Это не дело.
– Я не собираюсь переезжать к тебе, – решительно отказался Головин. – У вас и так места нет.
– Но есть Колина комната…
– А что будет, когда он вернется? – возразил отец. – Он же не навсегда уехал в эту свою заграницу, контракт закончится, и он приедет. Где мы будем тесниться? Нет, нет и нет.
– Ну хорошо, можно же обменять две наши квартиры на большую, из четырех или даже пяти комнат, и всем найдется место. Ты не можешь жить один.
– Могу, – упрямился он. – Я прекрасно живу один вот уже много лет. Ты будешь приезжать, как раньше, и достаточно. Из этой квартиры я никуда не двинусь, здесь умерла моя мама, твоя бабушка, здесь мы жили с Зиночкой, и здесь я умру.
– Но я не могу приезжать к тебе каждый день, – объясняла Люба. – У меня есть семья, и она нуждается в заботе и уходе. Я просто ничего не успеваю.
Отец надулся.
– Конечно, – проворчал он, – я всем в тягость, я всем мешаю. Лучше бы мне скорее умереть.
– Папа!
Николай Дмитриевич отвернулся и смахнул старческую слезу. У Любы сжалось сердце. Ну как, как оставлять его одного? Такого жалкого, такого старого, такого беспомощного и одинокого. Но нельзя же забросить из-за этого мужа и дочь! Или можно?
– Когда ты приедешь? – спросил Николай Дмитриевич, провожая дочь до двери. – Завтра?
И столько мольбы, столько страха было в его глазах, что Люба чуть не разрыдалась.
– Завтра, – кивнула она. – Я обязательно приеду завтра. Не скучай.
Вернувшись домой, она позвонила Тамаре.
– Я не знаю, что делать, – пожаловалась Люба. – Папа категорически не хочет съезжаться с нами. Но он уже не может жить один. Вбил себе в голову, что он уже совсем старый, перестал гулять, ходить в магазин, в поликлинику. Если так будет продолжаться, он очень быстро ослабеет и действительно состарится. Я пробовала ездить к нему каждый день, но…
– Я поняла, – перебила ее Тамара. – Дай мне месяц.
– Для чего? – не поняла Люба.
– Я продам дело и приеду. Буду жить с папой.
– Ты с ума сошла! – задохнулась Люба. – Как это – ты продашь дело? Дело, которое вы начинали вместе с Гришей, которое вы поставили на ноги, которое ты потом так подняла! Это невозможно!
– Это возможно, Любаша, – мягко возразила Тамара. – Ко мне давно подкатываются с просьбой продать салон. Раньше я отказывалась, а теперь сам бог велел согласиться.
– Но ведь жалко!
– Жалко, – согласилась Тамара. – И папу жалко. И тебя. Ты хочешь, чтобы салон оказался для меня дороже вас?
– Нет, но…
– Вот именно, – жестко заключила сестра. – Я всегда учила тебя различать главное и неглавное. Сейчас папа и ты для меня куда важнее дела. Я достаточно лет этому делу отдала, я назанималась им вдосталь, пора и честь знать. Денег я уже и так заработала достаточно, а если продам салон – вообще стану миллионершей. Вернусь к папе и буду жить припеваючи.
– Но ты же не сможешь сидеть с ним в квартире целыми днями, Тома! Ты просто задохнешься от тоски и скуки.
– Почему сидеть? – удивилась Тамара. – Я пойду работать. Уж с моими-то руками и с моей репутацией работу я себе всегда найду.
– Ты была хозяйкой салона и эксклюзивным мастером. Неужели после всего этого ты согласишься на роль обыкновенного мастера в рядовой парикмахерской?
– Ну зачем же? – рассмеялась Тамара. – Я могу пойти не в рядовую парикмахерскую, я могу вернуться в ту же «Чародейку» или еще в какой-нибудь модный салон. Ты за меня не беспокойся, Любаня, я устроюсь. Дай мне только время, чтобы утрясти все формальности с продажей, и я приеду.
– Томочка, не руби сплеча, – взмолилась Люба, – подумай как следует, стоит ли тебе это делать. Я не прощу себе, если ты продашь салон и потом будешь жалеть об этом. Я буду чувствовать себя ужасно виноватой. Ведь это из-за меня…
– Ну-ка прекрати! – прикрикнула на нее Тамара. – Что значит – из-за тебя? Разве ты виновата в том, что папе восемьдесят один год? Разве есть твоя вина в том, что он стареет и слабеет, что он не может жить один? Разве ты виновата в том, что он не хочет съезжаться с тобой и менять квартиру? В конце концов, он не только твой отец, но и мой тоже, почему ты одна должна тянуть все тяготы его старости на себе? Я вернусь, и это не обсуждается.
