Джонатан Франзен - Свобода
— Знаю, — сказал он, прислоняя доски к стене. — Поэтому новый альбом стал для меня прорывом: там появились неподдельные, зрелые эмоции, которые тронули и женский пол.
— С чего это вы взяли, что мне понравилось «Безымянное озеро»? — спросила Люси.
— А с чего это вы взяли, что мне это интересно? — храбро парировал Кац. Все утро он бегал по лестницам, но подобные выступления утомляли его куда больше.
— Мне, в общем, понравилось, — признала она. — Правда, по-моему, этот альбом самую чуточку перехвалили.
— Никак не могу с вами не согласиться, — ответил Кац.
Она в досаде удалилась.
В восьмидесятых и девяностых, чтобы не обесценить свой самый выигрышный козырь — а именно умение получить финансовую поддержку под заведомо непопулярную музыку, — Кац буквально вынужден был вести себя непрофессионально. Основные заказы исходили от художников и киношников с Манхэттена — они предоставляли ему еду, а иногда и наркотики и засомневались бы в его творческой полноценности, если бы он хоть раз показался на работе до полудня, не попытался бы соблазнить хоть одну замужнюю женщину или выполнил бы заказ в срок и не выходя за рамки бюджета. Но сейчас, когда манхэттенскую богему поглотила финансовая индустрия, а Люси каждое утро усаживалась по-турецки в своей шикарной кровати, одетая в маечку на лямках и прозрачные трусики, — он мог наблюдать эту картину через стеклянный потолок — читала «Таймс», болтала по телефону, демонстрировала весьма впечатляющие бедра и едва прикрытую растительность на лобке и то и дело махала ему, — он стал рьяным адептом профессионализма и протестантской добродетели, приходил ровно в девять и работал еще несколько часов после заката, надеясь покончить со стройкой на день-два раньше намеченного срока и свалить отсюда ко всем чертям.
Из Флориды он вернулся, питая равную неприязнь к сексу и музыке. Это чувство было для него внове, и ему хватило ума понять, что все происходящее связано исключительно с его душевным состоянием, но никак не с реальностью. Как схожесть женских тел никоим образом не отменяла их бесконечного разнообразия, так и по поводу однообразия кирпичиков, из которых строится популярная музыка, — всех этих мажорных и минорных квинт, ритмов в две и четыре четверти и рифмовки А-В-А-В-С — отчаиваться не было никакого смысла. Каждую минуту где-то в Нью-Йорке кто-то юный и целеустремленный пишет песню, которая хотя бы для нескольких слушателей — если повезет, для двадцати, а то и для тридцати — покажется свежей, как утро в первый день сотворения мира. С тех пор как закончились общественные работы во Флориде и пришло время распрощаться с большегрудой надзирательницей из департамента природопользования, Мартой Молиной, Кац не включал свой музыкальный центр, не прикасался ни к единому музыкальному инструменту и даже и не помышлял когда-нибудь пустить кого-либо к себе в постель. Почти каждый день его внимание привлекали какой-нибудь пассаж, доносящийся из репетиционной в подвале или даже (и такое бывало) из открытых дверей магазина вроде «Банана репаблик» или «Гэп», или девчонка, которая могла бы изменить чью-нибудь жизнь, — но он перестал верить, что это могла бы быть его жизнь.
Затем пришел зябкий четверг — небо приняло мышино-серый казарменный цвет, мелкий снег приукрасил линию горизонта, размыв очертания волшебных башенок Вулворт-билдинг,[46] мягко нависшего под напором погоды над Гудзоном и темной Атлантикой вдали, и укрыв от Каца суету машин и пешеходов четырьмя этажами ниже. Благодаря царящей на улицах слякоти шум движения усилился, весьма удачно заглушая звон в ушах. Распиливая доски и устанавливая их между тремя каминными трубами, он чувствовал, что находится в двойном коконе, что снег и свой труд надежно скрывают его от внешнего мира. Полдень обратился в сумерки, а мысль о сигаретах так ни разу и не пришла ему в голову, а поскольку периоды между перекурами и были теми частями, на которые он мысленно делил свой день, казалось, что между обеденным сэндвичем и неожиданным появлением незваного Захарии прошло не больше четверти часа.
Мальчик был одет в толстовку с капюшоном и сидящие на бедрах узкие джинсы — подобные Кацу встречались в Лондоне.
— Как вам «Тутси Пикник»? — поинтересовался Захария. — Вставляет?
— Никогда не слышал, — ответил Кац.
— Да ладно!
— И все же.
— А «Флагрантс»? Крутые, да? Помните эту их песню на тридцать семь минут?
— Не имел удовольствия.
— Ладно, — Захария не терял надежды, — а как вам те психоделы из Хьюстона, которые писались у «Пинк Пиллоу» в конце шестидесятых? Некоторые моменты реально похожи на ваши ранние работы.
— Мне нужна та штука, на которой ты стоишь.
— Они, наверное, повлияли на вас, да? Особенно «Пешаварский рикша».
— Подними-ка левую ногу.
— А можно еще вопрос?
— Сейчас я включу пилу, будет шумно.
— Всего один!
— Валяй.
— Это часть вашего творческого процесса? Возврат к старой работе?
— Не думал об этом.
— Понимаете, у меня одноклассники спрашивают. Я им сказал, что это все часть вашего творческого процесса. Ну типа вы возвращаетесь к своему внутреннему рабочему состоянию, чтобы собрать материал для нового альбома.
— Сделай одолжение, скажи своим друзьям, чтобы их родители звонили, если им нужны мои услуги. Беру заказы в районе между Четырнадцатой авеню и западом Бродвея.
— Серьезно, зачем вам это?
— Включаю пилу.
— Один последний вопрос! Клянусь, последний. Можно взять у вас интервью?
Кац включил пилу.
— Пожалуйста, — принялся умолять Захария. — У меня в классе есть девочка, она без ума от «Безымянного озера». Если я запишу с вами маленькое интервью и выложу его в интернет, может, мне удастся с ней заговорить.
Кац опустил пилу и тяжело посмотрел на Захарию:
— Ты играешь на гитаре и еще говоришь, что у тебя проблемы с девочками?
— Ну, с этой конкретной — да. Она больше мейнстрим любит. Мне нелегко приходится.
— И она та самая единственная и неповторимая.
— Типа того.
— И вы учитесь в одном классе, — сказал Кац, непроизвольно подсчитывая в уме возраст. — И она не перескакивала через год, ничего такого.
— Насколько я знаю, нет.
— Как ее зовут?
— Кейтлин.
— Приведи ее завтра после уроков.
— Но она же не поверит, что вы здесь. Я поэтому и хочу взять интервью, чтобы доказать. Тогда она сама захочет вас увидеть.
Кац соблюдал целибат уже без двух дней восемь недель. Предыдущие семь недель отсутствие секса казалось естественным дополнением к отказу от наркотиков и алкоголя — одна добродетель поддерживала другую. Пять часов назад, взглянув вниз на эксгибиционистку Люси, он испытал безразличие, близкое к тошноте. Но теперь ему вдруг с кристальной ясностью открылась истина: он падет на день раньше восьминедельной отметки, пожертвует собой ради досконального изучения Кейтлин, проведет бесчисленные мгновения между сегодняшним вечером и завтрашней ночью, воображая миллионы слегка различающихся лиц и тел, одним из которых она может обладать, а затем вновь проявит свое мастерство и насладится его результатом — все это ради сомнительной радости сровнять Захарию с землей и поставить на место восемнадцатилетнюю поклонницу с ее пристрастием к «мейнстриму». Не интересоваться пороком, оказывается, уже само по себе было добродетелью.
