Агония Иванова - Украденные воспоминания
Я без труда догадался, что она говорит о Свете.
— Что-то случилось? — спросил я.
— Ничего, — покачала головой Ульяна, — просто я побаиваюсь ее.
Я подошел к ней и обнял ее за плечи, ощутив ее родное тепло. Сразу стало спокойнее, хотя на дне все равно оставался неприятный осадок.
— Почему?
— Мне кажется, что она меня недолюбливает, — призналась девушка и тяжело вздохнула.
— Нет-нет, что ты! — возразил я, — она хорошо относится к тебе.
За время пребывания здесь я хорошо научился врать с совершенно серьезным лицом, как будто сам себе верю. С одной стороны умение полезное, с другой стороны полностью противоречащее моим моральным принципам.
Но, о каких моральных принципах может быть речь после всего, что я сделал? Я преступил все границы, какие мог. Я уверял себя, что в войне любые способы подходят, и решался на самое отчаянное, самое запрещенное. Обратного пути нет.
Маленькая смешная ложь не сравниться с масштабом всего, на что я пошел раньше. Ради великой цели. Как мне казалось.
Тишина рассыпалась осколками разбитого зеркала, когда ее вдруг нарушил оглушительный, отчаянный крик. Я сначала и не понял, что произошло, повиновавшись какому-то слепому инстинкту, бросился к дому. Талый снег хрустел под ногами и сильно затруднял движение: местами он был рыхлым и глубоко поглощал в себя, в других — превратился в каток.
Мне на встречу из дома вылетела Ульяна — в домашней одежде, без куртки, без пальто и шапки, босиком. Волосы ее растрепались и упали на лицо, глаза осатанело горели. Следом за ней появилась Света и мне сразу стала причина крика, я догадался, что кричала Ульяна. У Светы в руках был большой нож для резки мяса. Судя по тому, как решительно смотрела она перед собой отчаянным, безумным взглядом, резать она собиралась вовсе не мясо.
Некоторое время мы смотрели друг на друга. Длилось это совсем недолго, но создалось впечатление, что прошли столетия. Тишина обволакивала нас и погружала в себя: она снова восстанавливалась, затягивалась, как невидимая мембрана.
Я опомнился первым, ринулся отнимать нож у Светы: теперь она пыталась воткнуть его себе в горло. Она что-то кричала, я уже ничего не разбирал. Мы свалились в грязный снег, в какой-то отчаянной звериной хватке. Я и не знал, откуда у нее столько силы. Мне вдруг почему-то вспомнилось то время, когда она принимала наркотики и закатывала грандиозные скандалы, я тогда также с ней боролся. Не на жизнь, а на смерть.
Где-то кричала Ульяна, все призывала нас к спокойствию, звала на помощь, хотя некого было звать.
Вдруг пошел дождь. Или мелкий талый снег, уже не разберешь.
Света вдруг ослабела, выпустила нож и заплакала. Она резко оттолкнула меня и побежала к берегу. Я следил за ее удаляющейся маленькой хрупкой фигуркой, пока меня не настигло осознание того, что, возможно, она побежала топиться.
Я вскочил, потерянно обернулся на Ульяну. Глаза девушки были расширенными из ужаса и в них стояли слезы, губы ее легонько подрагивали, словно она с трудом сдерживает истерику.
— Она пыталась убить тебя?
Ульяна кивнула, вцепилась в мою руку. Она хотела что-то сказать, но не решалась. Мне было страшно подумать, что Света успела ей наговорить, но это предстояло отложить на потом. Сначала бежать на берег и остановить ее от очередного безумного поступка.
Я слетел по намокшим, заледеневшим ступенькам и сразу же увидел ее. Она сидела на песке, совсем близко к кромке воды, низко опустив голову и спрятав лицо в коленях. Бросаться в воду она не собиралась. Или пока не собиралась.
Ее босые ступни были испачканы землей и песком, волосы стали совсем мокрыми. Она казалась такой жалкой, такой хрупкой, такой беспомощной, что вместо того, чтобы накричать на нее за этот цирк, мне вдруг захотелось взять ее на руки и унести домой.
Я осторожно тронул девушку за вздрагивающее плечо.
— Лида…
Она не подняла головы, только что-то пробормотала.
— Что на тебя нашло? — спросил я, — пойдем домой?
Света посмотрела на меня туманными, остекленелыми глазами полными боли и отчаяния. В них отражалось хмурое непроглядное море. Казалось, что оно поменялось с небесами местами и дождь идет снизу вверх.
— Я не могу больше, — прохрипела она, — я устала.
Она позволила обнять себя, уткнулась лицом мне в рубашку.
Волны поднимались все выше. Набегая на берег, они орошали нас с ног до головы целым фонтаном холодных темно-серых брызг.
Я прекрасно знал, что всегда после этих слов «я не могу больше» — мы всегда еще терпим и терпим. Предел наступает лишь однажды — однажды и уже навсегда. Мы куда сильнее, чем кажемся себе, мы можем бороться куда дольше, чем это возможно.
Света тихо плакала, сжимая в ледяных пальцах намокшую ткань моей рубашки. Она вся ослабела, только дрожала, как при лихорадке.
— Тише, тише, моя девочка, — ласково проговорил я, не особенно заботясь о том, что нас может услышать Ульяна, — все будет хорошо…
— Все будет хорошо… — заторможено повторила Света и отстранилась, чтобы посмотреть мне в глаза.
— Не бойся… — прошептала она совсем тихо, — я ничего ей не сказала. Ничего.
Я пытался понять, почему она говорит это именно сейчас. Мне вдруг показалось, что она прощается со мной и в правду вся эта сцена слишком напоминала прощание. Вместо ответа я снова прижал ее к себе. Мы и сидели так долго-долго, обнявшись, согревая друг друга, среди бушующей непогоды. Беззащитные, перед волей стихии, перед порывами ледяного ветра с моря, перед этими мощными волнами, молчаливыми соснами и холодными северными небесами. Беззащитные, перед лицом судьбы.
Глава десятая
Дым описывал в темноте причудливые круги, поднимаясь к черному квадрату потолка. Я любил курить в темноте, наблюдая за тем, как по комнате блуждают длинные полоски света от машин, проезжающих мимо. Ночью все привычные вещи становились другими. Мне почему-то вспомнились слова ученого из «Тени» Шварца, когда он говорит, что в темноте шкаф и вешалка кажутся ему некими господами, незваными гостями. Я тоже воображал себе что-то подобное, от чего мое одиночество становилось не таким острым и горьким. Но сегодня в этом не было смысла: я был не один.
На другой стороне кровати, свернувшись калачиком, натянув одеяло почти до головы, лежала Мила и старательно прикидывалась спящей. Я знал, что она не спит. Я слышал ее дыхание, чувствовал ее тепло. Волосы у нее пахли луговыми травами и недостижимым летом, детством и волшебством. Руку протянуть и можно коснуться ее, но мы возвели между друг другом непреодолимую стену. Мы придумали правила и соблюдали их, словно, оступившись, мы бы совершили что-то неисправимое, что-то чудовищное.
Мне нравилась эта отчужденность в ней было что-то сакральное. Души наши легко разговаривали без слов, без взглядов и прикосновений, этого было достаточно. Мне нравилось ощущать ее рядом.
Все во мне замирало, как будто я маленький мальчик, которого в церковь привела верующая бабушка. Я ничего не понимаю, все мне дико и странно, но на инстинктивном, подсознательном уровне я чувствую важность и значимость происходящего. Я запрокидываю голову и смотрю в вверх, в утопающий в тумане купол и меня завораживает то, как через эту легкую дымку прямыми желтыми столбами падает солнечный свет. Вот, что я к ней чувствовал. А она… не знаю. Наверное, благодарность.
Но этого вполне было достаточно.
Я вдруг понял, что нет ничего прекраснее неразделенной любви, ничего чище и светлее. Мне открылось что-то простое и настоящее, обычно скрытое за шелухой рутины и яркими фантиками ненужных слов. Как это удивительно! Как прекрасно то, что я могу просто любить ее и любить — годами и столетиями (ведь в любви нет времени!), не требуя ничего взамен, помогая ей и поддерживая, восхищаясь ей и наслаждаясь только одним ее присутствием. Или даже отсутствием, если она далеко, лаская в мыслях светлый, нежный образ.
Я ведь и Андрея любил также. Он был моим божеством, он был светом в непроглядном темном тоннеле, конца которому не было. Даже спустя годы в моем сердце жила тень этого чувства старательно забитая и запрятанная туда. Зачем я боролся с собой, когда просто мог любить его, когда просто мог любить ее? В этой борьбе нет смысла. Любовь — проста и естественна, удивительна и легка, просто люди одевают на нее железные оковы, отрезают ей крылья и превращают ее в мучение для себя и других.
Что было бы, если бы Мила ответила мне взаимностью? Она бы стала или скрывать от мужа этот факт и страдать от этого, или расходиться с ним. Мы бы бегали по судам, она бы делила имущество, отстаивала права на дочь. Хорошо, мы стали бы жить вместе, поженились бы. Все стало бы простым и обычным. Грязное белье и счет денег, недомолвки и утренние ссоры. Постель — как единственный способ общения друг с другом. И когда-нибудь ненависть, потому что не может человек, находясь взаперти с кем-то, не возненавидеть его однажды. Мы стали бы сокаторжниками. Может быть, тоже развелись бы. Не общались бы после этого никогда, говорили всем гадости друг о друге. Я видел эту схему тысячи раз: у друзей родителей, у соседей, да и в своей семье тоже. Любое принуждение рождает ненависть. Любое принуждение убивает любовь.
