Ирэн Роздобудько - Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)
– Так что? – спрашивает режиссер. – Договорились? Если согласны – прошу завтра же на киностудию. Часов на одиннадцать. Сделаем фотопробы.
– Договорились! – смело говорит Олюся и еще смелее добавляет: – Моя любимая актриса – Вера Холодная. Я пересмотрела все фильмы.
– Вы будете лучше! – улыбается режиссер. – Итак, завтра утром – вы у нас. А кстати, вы учитесь или работаете?
– Я как раз шла сдавать документы в университет… – спохватывается Олюся и вдруг из ее груди будто сам собою вырывается смех, раскованный и откровенно-женский. – Боже, какая ерунда! Я ж всегда мечтала стать актрисой!!!
– Вот это – по-нашему! – радостно провозглашает режиссер и наливает еще бокальчик…
Потом Олюся понимает, что пора встать и уйти. Но шампанское и предчувствие совершенно новой жизни – той, в которой уже не будет места родительским замечаниям, – приковывают ее к месту. Решено! Олюся окидывает взглядом зал: в обеденный перерыв тут собралось много народу. И ее до мурашек, до дрожи пробирает одна сумасшедшая мысль: совсем скоро они будут узнавать ее! Режиссер и драматург о чем-то говорят между собой. А потом режиссер бьет себя ладонью по лбу:
– Господи, прелестное дитя, мы не выяснили главное: как вас зовут?!
Олюся называет себя, и они как-то странно переглядываются.
– Ольга? Яковлевна? Снежко? – переспрашивает режиссер. – А это не ваш ли батюшка…
– Мой! – с вызовом перебивает его Олюся. – А какое это имеет значение?!!
– Ну… Может быть, он будет против… Я не хочу рисковать…
– Я сама решу свою судьбу! – снова смело говорит Олюся. – Пусть вас это не тревожит!
– Но у вас… такое имя…
– А мы придумаем псевдоним! – весело говорит драматург. – Вы не возражаете?
Конечно, Олюся не возражает! Псевдоним – это по-настоящему, в нем есть что-то романтичное и независимое.
– А какой? – спрашивает она, полагаясь на волю темных глаз. Он смотрит на нее долго-долго…
– Нежная воздушная барышня… – задумчиво «медитирует» он. – Белая дама… Вам подойдет что-то легкое, как пух… Нежное…
– «Нежная»? – подсказывает режиссер.
– Это слишком прямолинейно! А если – Нежина? Очень близко к нежности и… к настоящей фамилии.
– Старик, ты – поэт! – восторгается режиссер. – А имя?
– Леда! – восклицает тот.
– Отлично – Лебедь создал Леду!
– Оставь свои дурацкие шуточки! – хмурит брови драматург.
– Ладно, ладно… Кто ж сравнится с божественной Эдит?! Но ведь действительно звучит отлично: Леда Нежина! Вам нравится, очаровательное дитя?
– Очень! – хлопает в ладоши Олюся.
– Заметано! – одновременно восклицают оба.
…Олюся переполнена впечатлениями, она поглядывает на свои золотые часики: пора!
– До завтра? – напоминает режиссер. Драматург со странным прозвищем молчит и разливает по стопкам водку, которую принес официант в граненом графине. Оба остаются пообедать.
Олюся идет по залу, по красной ковровой дорожке, и многие из присутствующих смотрят ей вслед. Потому что она – юная и прекрасная, как цветок, как сама весна. Обыкновенная советская девушка-комсомолка из хорошей благополучной семьи…
Но это уже не она, не Оля-Олюся!
Швейцар распахивает перед ней дверь и долго смотрит вслед.
Леда Нежина идет центральным проспектом.
Она больше никогда не позволит себе есть мороженое на улице!
Глава восемнадцатая,
написанная после разговора автора с издателем
…В метро играет саксофон. Весь эскалатор, весь черный тоннель окутан страстными звуками. Саксофон – самая сексуальная, самая откровенная музыка. Она – сама любовь. Лица людей моментально преображаются, когда они ее слышат. Ничто так не объединяет, как эта пронзительная, проникновенная колыбельная для рационального ума. Пока звучат эти магические ноты, можно улыбнуться первому встречному или растроганно бросить последнюю десятку в шляпу уличного музыканта. Суета отступает, эскалатор захлестывает мощная волна любовного дурмана. Толпа перестает быть биомассой…
…Собственно говоря, почему автор так прислушивается к саксофону, звучащему в метро, и предается мыслям, не относящимся к повествованию? Возможно, эдакий «крен» случился из-за недавнего разговора автора с издателем, который сказал, что «писатель, как никто другой, способен ощутить социально-политические перемены и настроения в обществе. А сейчас эти настроения – антигуманны, направлены на уничтожение последних духовных баррикад…»
Автор же, витая в своих эмпиреях (например, как теперь – в этом метро), никогда не задумывался о возможности быть в контексте «социально-политических» реалий. Поэтому автору интереснее наблюдать за историей, которая происходит с одним, отдельно взятым человеком в его непредсказуемом – параллельном по отношению ко всем «социально-политическим» реалиям – мире. Кроме того, автор старается избегать конкретных названий тех мест, в которых разворачивается действие. И делает это не случайно, думая о том, что похожая Стефка живет и в Португалии, и во Франции, и в Австрии, и, может быть, даже в Арабских Эмиратах.
Конечно, у нее другое имя, и ее город, который она любит так же, как и Стефка, – свой, имеет другое название. Могут совпасть разве что номер автобуса, на котором она добирается до работы, и настроение, с которым она это делает каждое утро. Эта другая Стефка – Белая Ворона или собака – носит в себе нераскрытый и нерастраченный дар всегда оставаться собой. Она коротко стрижется, прокалывает пупок золотым колечком, делает ужасные тату на плече, покуривает травку и считает, что лучше умереть молодой, чем влиться в некий «социально-политический» процесс. Поэтому она старается выглядеть циничной, вульгарной, отчаянной, она ненавидит занудных стариков, которые ворчат на молодых. Она листает комиксы, лежа в ванной, и мечтает быть похожей на Джулию Робертс. Но это только маска! Несмотря ни на что, она всегда остается самой собою и всегда говорит правду. Поэтому с ней нелегко ужиться, но так просто полюбить, потому что она – естественна и умеет служить тому, кто имеет счастье быть рядом с ней…
Конечно же, автор мог бы указать названия любимых улиц и пригородов, описать все важнейшие события, происходящие в это же время в стране, где живет Стефка, но это было бы несправедливо по отношению к другим – таким же женщинам, старикам и детям, живущим на любом другом континенте маленького земного шара, который вращается в бесконечном мрачном пространстве среди других небесных тел.
Так что если издатель нашел в этой истории «настроения общества» и не настаивал на изображении социальных реалий, автору остается только приятно удивиться. И… спокойно продолжать свое повествование, пока…
…Пока Стефка слушает саксофон, спускаясь эскалатором метро.
Слушает и старается представить, как в апреле 1937 года центральным проспектом ее города гордо шла девушка со странным новым именем – Леда.
Беззаботная и счастливая.
В белых носочках и лакированных туфельках.
Белых-беленьких носочках.
В сиреневом платье.
В «газовой» косынке.
С бархатным ридикюльчиком.
А ей вслед смотрел швейцар ресторана.
Смотрел и думал о том, что… таким, как эта маленькая сучка, никогда не будет страшно и голодно…
Глава девятнадцатая
О чем узнала Стефка (продолжение)
«Известная актриса Леда Нежина возвращается из Ташкента в родной город. Ее встречает восторженная публика. Фильм «Дочь партизана» впервые будет демонстрироваться в единственном уцелевшем после бомбежек кинотеатре освобожденной столицы!»
Это – подпись под фотографией. Леда внимательно рассматривает газетную страницу: вот она, в толпе молодежи и военных, все – с цветами в руках, улыбаются, машут ей, стараются подойти ближе. У Леды растерянное выражение лица, она смотрит – поверх голов – на разрушенные колонны вокзала…
Первые шаги по родному городу, зафиксированные репортерами. У Леды загорелая, немного обветренная в южном климате кожа. Но это ее совсем не портит. Наоборот – очень даже идет к светлым волосам. Леда значительно похудела, хотя там, в Ташкенте, ее обеспечивали неплохо, даже квартиру дали не коммунальную, а большую, отдельную, горисполкомовскую. И уважаемые люди частенько забегали «на огонек» – с восточными сладостями, шампанским, и ей приходилось постоянно выкручиваться, хитрить, сопротивляться. Как она уставала от всего этого! Не могла же Леда Нежина упасть в первые же объятия, даже если ей за это предлагают построить театр, сделать примой! Она принципиальна и чиста! Она – настоящая советская актриса, которой пишут письма с фронта, она должна быть достойна этой всеобщей любви! Но как же тяжело жить одной в чужом далеком краю, где женщины в выцветших узорчато-полосатых платьях смотрят ей вслед с осуждением…
