Уильям Бойд - Неугомонная
Утром Ева сказала супругам Ричмонд, что ей необходимо срочно уехать по семейным обстоятельствам и что она возвращается в Ванкувер. Они сожалели, что она уезжает, и попросили не обижаться, поскольку, вероятно, не смогут вернуть ей остаток месячной платы за проживание, которую она внесла вперед. Ева сказала, что все понимает, и попросила извинения за неудобства, которые она причинила.
— Кстати, — спросила она, задержавшись в дверях, — мне никто не оставлял никаких записок?
Супруги посмотрели друг на друга, беззвучно проконсультировавшись, прежде чем госпожа Ричмонд ответила:
— Записок? Да вроде нет. Нет, моя дорогая.
— Никто не заходил ко мне?
Господин Ричмонд хихикнул.
— Один молодой человек заходил вчера, спрашивал, нельзя ли ему снять у нас комнату. Мы сказали, что здесь живут только девушки — он, как мне показалось, очень удивился.
Ева подумала, что, возможно, в этом и не было ничего такого, просто совпадение, но ей вдруг захотелось поскорее убраться с Брэдли-стрит.
— Если кто-нибудь вдруг позвонит, то скажите, что я вернулась в Ванкувер.
Ева вышла из дома и, вместо того чтобы как обычно повернуть направо, свернула налево и быстрым шагом прошла извилистую крученую милю до другой автобусной остановки.
Она поселилась в гостинице «Франклин» на Банк-стрит, одном из самых больших, функциональных и современных зданий, в котором имелось более трехсот номеров, оборудованных по всем правилам противопожарной безопасности, с душем и телефоном, однако в этом отеле не было ни ресторана, ни кафе. Тем не менее, даже при том, что ее одноместный номер стоил три доллара в сутки, Ева поняла, что очень скоро останется без денег. Без сомнения, в Оттаве можно найти и более дешевые гостиницы или же просто жилье, сдаваемое в наем, но ей требовались безопасность и анонимность большого центрального отеля. До отъезда в Англию оставалось чуть более трех недель, и это время Еве нужно было где-то переждать.
Комната ее была небольшой, простой и находилась на седьмом этаже. В просвете между зданиями напротив были видны широкое зеленое пространство Выставки и поворот реки Ридо. Ева распаковала вещи и повесила свою немногочисленную одежду в шкаф. В этом вынужденном переезде был и свой плюс: теперь, по крайней мере, она могла ходить на работу пешком, экономя на автобусных билетах.
Ева все еще продолжала размышлять над тем, правильно ли она сделала, переехав в гостиницу, не слишком ли она нервничала, и не был ли столь неожиданный отъезд из пансиона Ричмондов сигналом уже сам по себе… Незнакомая машина на окраине — что здесь такого особенного? Но Ева напомнила себе, что выбрала Брэдли-стрит и пансион Ричмондов именно потому, что в том месте, где он находился, легко было заметить все необычное. На Брэдли-стрит не только все всех знали, но и были в курсе, чем кто занимался — такой это был район. И что это, интересно, за молодой человек, который не смог прочесть надпись «Только для дам» на вывеске пансиона? Невнимательный путешественник? Явно не полицейский, поскольку полицейский просто представился бы и попросил журнал регистрации. Может быть, это кто-нибудь из БЦКБ, кому было приказано проверить все гостиницы и пансионы в Оттаве? Но почему именно в Оттаве, почему не в Торонто? Как мог кто-нибудь догадаться или вычислить, что она в Оттаве? Вопросы продолжали накапливаться, изводя Еву, забирая у нее энергию. Она пошла на работу как обычно, весь день печатала письма и документы в машинописном бюро, а потом возвратилась в свой номер. Она почти не соприкасалась с городом. Она покупала бутерброды по пути с работы, а потом сидела в своей комнате с видом на Выставку и реку Ридо и слушала радио, дожидаясь Рождества и нового 1942 года.
Министерство военных поставок закрывалось в сочельник и открывалось снова 27 декабря. Ева решила не ходить на рождественскую вечеринку, устраиваемую для работников министерства. В само Рождество она рано утром выскользнула из гостиницы и купила себе рулет с индейкой, буханку хлеба, масло и две бутылки пива. Ева сидела на кровати, ела бутерброд, пила пиво и слушала по радио музыку, пытаясь удержаться от слез хотя бы на час. Потом она позволила себе десять минут поплакать, думая о том, что никогда в своей жизни не была так одинока, мучимая мыслью, что во всем мире не найдется живой души, которая знала бы, где она сейчас. Ева стала думать об отце, старом больном человеке, который жил в Бордо, и вспомнила, с каким усердием он уговаривал дочь принять предложения Ромера, когда тот вербовал ее. «Кто бы мог тогда подумать, что все так закончится? — думала Ева, сидя одна в гостиничном номере в Оттаве. — Не смей поддаваться жалости», — приказала она себе, вытирая глаза. Она ненавидела Лукаса Ромера за ту жестокость, с какой он предал ее. Потом Ева поспала час с небольшим и проснулась гораздо более решительной, более собранной и расчетливой, чем когда засыпала. Теперь у нее была цель: любой ценой сорвать преступные замыслы Ромера. Сейчас, когда она осталась совсем одна, у нее появилось время поразмышлять: действительно ли Лукас манипулировал ею с самого начала, как только Еву завербовали; действительно ли он наблюдал за обучением и оттачивал склад ее характера, остроту ума и особое старание, сделал ли попытку испытать ее в Пренсло и в Вашингтоне лишь в ожидании того дня, когда он просто не сможет обойтись без нее… Но такие размышления были лишь пустой тратой времени, и, предаваясь им, можно было сойти с ума. Так или иначе, но Ромер до сего времени не смог найти ее, а это доказывало, что она тоже имела свою маленькую порцию власти над ним. Пока Ева Делекторская свободно перемещалась в этом мире, Лукас Ромер не мог позволить себе расслабиться по-настоящему.
И тут Ева подумала: неужели теперь ее жизнь будет всегда такой — скрытной, полной страха, всегда начеку, всегда всех подозревать. На эту тему даже не хотелось думать. «Забудь об этом, — приказывала она сама себе, — делай все постепенно, шаг за шагом. Сначала доберись до дома, а там посмотрим».
Ева снова вышла на работу 27 декабря, а ведь впереди был еще один праздник — Новый год. Но, пережив Рождество, она решила, что справится и со встречей нового 1942 года. Немецкие войска отходили от Москвы, а японцы захватили Гонконг. «Так будет продолжаться еще долго, — подумала она, — нужно набраться терпения». Ева купила и выпила пинту виски, а когда пробудилась утром 1 января, то поняла, что у нее сильное похмелье. Год начался с головной боли, длившейся целый день. Но приближалась еще одна головная боль, которой, она знала, ей было не избежать.
На второй день после каникул, вечером, перед самым закрытием офиса, Ева попросила разрешения зайти в кабинет к господину Комо. Он не был занят, поэтому она уверенно постучала. Было видно, что Комо доволен ее приходом — он держал с Евой дистанцию с того дня, когда она отвергла его предложение провести вместе праздник. Сейчас же он встал, вышел из-за стола, подвинул Еве стул, а сам небрежно сел на угол стола, болтая одной ногой. На его несчастье из-под обшлага брюк вылез уголок покрытой волосами голени. Господин Комо предложил гостье сигарету, после чего последовала небольшая церемония прикуривания. Ева постаралась не коснуться его руки, пока он напряженно держал зажигалку у ее рта.
— Вы передумали, мисс Аттердайн? — спросил Комо. — Или надеяться на это слишком?
— У меня к вам огромная просьба, — сказала она.
— Ах да, я понимаю, — разочарованно произнес он упавшим тоном. — Чем я могу вам помочь? Написать вам рекомендательное письмо, поручительство?
— Не одолжите ли вы мне сто долларов? — попросила Ева. И объяснила, что у нее возникли непредвиденные расходы и что она не может ждать, пока получит зарплату в Англии.
— Обратитесь в свой банк, — сказал он немного сухо, явно обидевшись. — Я уверен, что там вас выслушают.
— У меня нет банковского счета, — объяснила она. — Я вышлю вам деньги из Англии. Мне просто нужны деньги здесь, сейчас, до моего отъезда.
— Вы в сложном положении, как принято говорить? — Господин Комо и сам чувствовал, что цинизм ему не к лицу.
— Нет. Мне просто нужны деньги. Срочно.
— Это солидная сумма. Вы не думаете, что мне нужно дать хотя бы какие-то объяснения?
— Я ничего не могу объяснить.
Комо не сводил с нее глаз, и Ева поняла, что он мысленно говорил ей, что существовал более легкий путь: «Оставайся в Оттаве, узнай меня поближе, мы оба одиноки». Но она в ответ на его взгляд не послала ему никакого утешения.
— Я подумаю, — сказал Комо и встал, застегивая пиджак. Он снова превратился в государственного функционера, принимающего у себя нерадивого подчиненного.
На следующее утро на ее столе лежал конверт с пятью двадцатидолларовыми купюрами. Ева почувствовала странный букет эмоций: благодарность, облегчение, стыд, утешение, смирение. «Никогда никому не верь, ни единой душе на этой земле, кроме, — подумала она, — таких вот Витольдских и Комо».
