Борис Васильев - Дом, который построил дед. Вам привет от бабы Леры
— Насколько помню, я ударил Железнякова. Дыбенко вообще тогда не было. И причем деньги? Какие деньги?
— Не помнишь, и слава Богу. А мы все помним.
— Кто — мы?
— Чека, — Гроссе с удовольствием произнес это слово и с удовольствием наблюдал за Старшовым. — Ладно, уговорили мы Павла, свое ты отсидел, и теперь вопрос, что с тобой делать.
— Если я свободен, то отправь меня в Княжое. К Варе и детям. Я — учитель, буду учить детей. Ведь должен же кто-то их учить?
— Кто-то должен учить, а кто-то — воевать.
— За Дыбенко с Железняковым?
— За Россию.
— Россию предали на Учредительном собрании. С моей помощью.
— Тем более ты обязан помочь воскресить ее в новом качестве.
— А если я сбегу, барон? Я столько грязи нахлебался, столько подлости повидал, что… — Старшов вдруг подался вперед. — А что, если Россия — там, на юге? А что, если я не выдержу здесь, на севере?
Гроссе достал из ящика стола пачку папирос, бросил Старшову.
— Закури и успокойся. Не перебежишь ты по двум причинам. Первая; ты — человек чести и будешь держать слово, которое дашь мне.
— А если не дам?
— Кури, Старшов, кури. Вторая причина в том, что ты любишь Варвару и детей больше себя. Редкое качество, искренне завидую.
— Варвара? Причем здесь…
— Сколько раз ты заполнял анкеты, старательно указывая, где проживает твоя семья и как проще всего ее найти?
— Анкеты? Но это же для жалованья. Чтобы пересылали семье.
— Никто твоей семье ничего не пересылает, потому что новой армии еще нет, а коли ее нет, то нет и жалованья. Но есть Смоленск и усадьба в Княжом. И лучше подумай о том, как служить в той армии, которую мы создаем.
Старшов подавленно молчал. Намек фон Гроссе был куда страшнее той провокации на Учредительном собрании, в которой его заставили участвовать. Он понимал, что Гроссе в этом не виноват, что он просто предупредил его о последствиях… Нет, не о последствиях, а о том, что он, бывший поручик Старшов, отвечает за жизнь своей семьи отнюдь не в переносном, а в самом прямом смысле этого слова. Что Варя, Мишка, Руфиночка, калека-генерал, все близкие, безмерно дорогие ему люди отныне стали заложниками его беспрекословного послушания новым властям и что только это беспрекословное послушание и есть единственная гарантия их безопасности. Он вдруг почему-то вспомнил о тихом, многодетном подполковнике Коровине, покорно ожидающем расстрела в глухом каземате, но просить о нем, как просил когда-то, не рискнул, потому что ощущал себя иным, а может быть, и стал иным.
— Ты тоже указывал в анкетах, где живет Сусанна?
— Сусанна погибла, — помолчав, тускло сказал Гроссе. — Застрелили, когда она выступала на митинге у казаков.
— Извини, я…
— Ты даешь мне слово? Мне лично, без всяких расписок.
— Слово офицера, барон, — помолчав, тихо сказал Старшов. — Только избавь меня от Дыбенко.
— От Дыбенко избавлю, а в армию пока направить не могу. Ты приписан к Балтфлоту, но есть выход. За тебя ходатайствовал Арбузов. Он уводит отряд на Северо-Западный фронт.
— И мне в таком виде к нему являться?
— Полушубок мы выдадим. Полушубок, папаху, портупею. А оружием он тебя обеспечит, если сочтет нужным. Мой помощник все сделает и доставит тебя к Арбузову. — Гроссе встал, обошел стол. — Прости, Леонид, но больше я помочь тебе не в силах. Ничем. Думай сам. Обнимемся на прощанье?
И сграбастал Старшова сильными рыжими ручищами.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Владимир добрался до Вязьмы без особых приключений, но рискнул подойти к домику бывшего начальника запасного батальона Савелия Дмитриевича Нетребина лишь поздним вечером. Не только потому, что днем боялся нежелательных встреч, но и потому, что надеялся: не выгонят. Не вышвырнут из теплого дома на холодный дождь со снегом, в опасную тьму притихшего городка. Да и врать при лампе казалось и проще, и легче. Он промок и продрог, но нарочно ходил под дождем, чтобы стать совсем жалким, чтобы ради жалости не выгнали бы прямо с порога. Здесь обитала его последняя надежда, его спасение, и он долго репетировал речь, которую скажет взволнованно и страстно. Только бы не стали расспрашивать через дверь, только бы выдержать, пока появится Лида, увидит его, мокрого, жалкого, но искренне страдающего и умоляющего ее о прощении.
На стук открыл сам хозяин с лампой в руке. Сени были тесными и узкими, дверь в комнату плотно прикрыта, Нетребин высоко держал лампу, освещая вошедшего, и, видимо, узнал его, потому что лицо сразу стало суровым. И Владимир, сбитый с толку непредугаданными обстоятельствами, вместо пылких речей рухнул у порога на колени.
— Простите меня. Умоляю. Ради Бога.
— Уходите, — тихо сказал Савелий Дмитриевич, преодолев первое удивление. — Это — наглость, молодой человек.
— Папа, кто там? — громко спросили из-за двери.
— Это так, случайно. Это не к нам.
— Лидочка! — закричал Владимир. — Лидочка, родная, любимая, я виноват веред тобой, безмерно виноват!
— Извольте покинуть… — понизив голос до шепота, начал было Нетребин, но было уже поздно; Лидочка распахнула комнатную дверь.
— Вы?..
Она стояла в освещенной дверной раме в наброшенном на плечи вязаном платке, обеими руками упираясь в косяки. Лица ее Владимир не видел, но уловил в тоне что-то настолько обещающее, что на коленях пополз вперед, огибая подполковника.
— Лидочка, прости меня, умоляю, умоляю, — бормотал он, все еще не решаясь подняться. — Я — подлец, я нарушил слово, долг отцовства…
— Господь с вами, какого отцовства?
— У нас будут дети, будут! — мгновенно перестроился Владимир, сообразив, что перехватил. — Я мечтал о тебе в окопах под германскими пулеметами, мечтал о нашей жизни, о нашей любви…
Только сейчас, да и то случайно, он произнес то единственное слово, в которое так мечталось поверить Лидочке. Сочиняя речи под ветром и дождем, он ни разу не вспомнил о нем, а оно-то и было самым главным.
— Владимир Николаевич, Володенька, — Лида шагнула к нему, по дороге оттеснив отца. — Встань, встань. Ты вернулся, да? Ты действительно вернулся… ко мне?
Она слегка запнулась в конце фразы, но Владимир уже все понял. Вскочил, протянул руки:
— Я вернулся, Лидочка, навсегда вернулся. Любовь вела меня, как путеводная звезда.
— Вернулся… — Она порывисто прижалась к нему. — Любимый… Боже, ты насквозь промок! Немедленно переоденься, немедленно чаю, водки. Папа! Мамочка! Володя вернулся!..
Потом, когда Владимира переодели во все сухое, почти молча и почти торжественно пили чай, ради чего к столу вышла прихворнувшая супруга Савелия Дмитриевича Александра Михайловна. Захмелевший с доброй рюмки Владимир щедро улыбался сияющей Лидочке, мамаша растерянно поглядывала, прижимая платочек то ли к глазам, то ли к отсыревшему носику, а хозяин был замкнут и смотрел недоверчиво. Владимир несколько раз поймал его колючий взгляд, но прежде и это бы его не остановило, а в тот вечер он растерял былую велеречивость, поскольку пережитое напряжение вымотало его до предела. Он суеверно боялся поверить, что все позади, что тихая гавань наконец-то обретена, что осталось только бросить якорь, и изо всех сил старался казаться иным. Односложно отвечал на вопросы, избегал объяснений, а внутренне готовился к самому главному. И сказал это главное в самом конце ужина, обогревшись и скопив силы. И встал ради этого:
— Глубокоуважаемая Александра Михайловна, глубокоуважаемый Савелий Дмитриевич, я пришел, чтобы вымолить прощение у Лидочки и испросить вашего благословения на семейный союз… — тут он понял, что его опять заносит, но успел остановиться и закончить почти по-человечески: — Лидочка, я умоляю тебя забыть прошлое и довериться мне навсегда. На всю жизнь.
Со свадьбой не поторопились: Савелий Дмитриевич был достаточно разумен. Через десять дней объявили о помолвке, кое-как ввели Владимира в общество (к тому времени довольно обновленное), а через три недели обвенчали в церкви, и с этого дня Владимир Олексин стал семейным человеком. Александра Михайловна была несколько огорчена, что на торжество не пожаловал никто из родственников жениха, но Савелий Дмитриевич как раз это обстоятельство и одобрил:
— Одобряю, Владимир. Жизнь жуем заново, и нам генеральские лампасы ни к чему.
— Фамилия у меня. Нечастая.
— Сменим. Как к власти относишься?
— Власть есть выражение народной воли, — Владимир вспомнил свое недавнее эмиссарство и счел эту фразу нейтральной. — Народ поддерживает, а куда народ, туда и мы. Интеллигенция, то есть.
— Сочувствующая, — уточнил Нетребин. — Я, например, записался в сочувствующие. Присутствую на собраниях. И тебе рекомендую.
