Ромен Гари - Европа
— Что вы здесь делаете? Я велел вам остаться во дворце Фарнезе.
В улыбке дворецкого мелькнуло беспокойство. Все же трудно было найти более «покорного слугу», чем этот большой и урчащий «ваше превосходительство» седовласый кот с повадками Деда Мороза.
— Ваше превосходительство, мне позвонил шофер… Очевидно, здесь некому позаботиться о вас, и он подумал, что… Чашечку чаю, ваше превосходительство, per piacere… Мне сказали, вы с самого приезда не пили и не ели ничего горячего и…
— Немедленно возвращайтесь в Рим. Вы уволены. Ваше счастье, что мои обязанности несовместимы со скандалами и полицией… Оставьте чай здесь, на столе. Хочу предупредить вас, я отдам его на анализ…
Дворецкий побледнел. Поднос дрожал в его руках. Но он не выпускал его и пятился к двери… Мерзавец пытался уничтожить улики. Посол подошел к нему и быстро схватил чашку.
— Убирайтесь отсюда. И благодарите Бога, что так дешево отделались…
— Ваше превосходительство…
Дантес сжал кулаки; должно быть, в его взгляде читалась такая ярость, что дворецкий быстро попятился и исчез в зияющем дверном проеме между Арлекином и Коломбиной. Дантес почувствовал себя настолько легко после того, как простое подозрение сменилось очевидным фактом, что принялся ходить взад и вперед по гостиной, сунув руки в карманы пиджака и напевая. Реальные опасности никогда не пугали его. Воображаемые куда страшнее и безжалостнее. Он услышал какой-то шорох у себя за спиной и обернулся: вошел его шофер, с перекошенным лицом, сжимая в руках кепку.
— Зачем вы сказали Массимо ехать во Флоренцию? Я только что уволил его.
— Но, ваше превосходительство…
— Так зачем?
— Но, ваше превосходительство… Я ничего ему не говорил. Он не здесь, ваше превосходительство… Он в Риме.
Дантес уже не слушал. В дверях, все так же между Арлекином и Коломбиной, он увидел знакомую фигуру: Жард.
LII
Доктор был господином лет сорока с задумчивыми очками. Лицо его сразу же поражало отсутствием каких бы то ни было особых черт, не говоря уже об индивидуальности, что составляло определенное преимущество, так как успокаивало пациента. Однажды он объяснял это Дантесу: нельзя предвидеть, какое выражение лица может смутить больного, а мнение или суждение, которое последний составит о психиатре, всегда рискует оказаться негативным. Поэтому Жард постарался извлечь максимальную выгоду из вялости и незначительности своих черт. Их невыразительность позволяла избежать ошибок и не поддаваться настойчивым физиогномическим опытам пациента.
— Я как раз пытался дозвониться до вас…
— Вы уже звонили вчера утром и просили приехать… Вы не помните?
— В самом деле? Правда, с тех пор столько всего произошло… Эрика абсолютно невменяема… Очень тяжелый приступ… Может быть, ничего уже нельзя сделать…
Врач поправил очки; этот жест означал, что он весь внимание.
— Она ведет себя совершенно неадекватно, а по ее речи видно, что она все больше и больше теряет связь с реальностью. Она говорит с какими-то воображаемыми людьми… и я в их числе!
— Ну хорошо, мы еще к этому вернемся, — сказал доктор. — Забыл сказать, я приехал не один. Полагаю, ваши жена и сын предупредили вас о своем приезде, они попросили меня поехать вместе с ними. Они внизу.
Дантес потерял дар речи. Он прекрасно помнил телеграмму, извещавшую о том, что они собираются приехать, но понятия не имел, что им известно о его знакомстве с Жардом, да и вообще, что за мысль — везти с собой психиатра…
— О Господи, если я правильно понимаю… Обо мне беспокоились?
Жард неопределенно повел рукой:
— Поставьте себя на их место… Вы говорите своим коллегам, что берете отпуск на несколько дней, а исчезаете на две недели…
Теперь Дантес не на шутку разозлился:
— Что за ерунда? Я здесь всего сутки…
— Неважно, — сказал Жард. — Время идет с разной скоростью, а иногда о нем и вовсе забывают. Такое может случиться с кем угодно.
Посол рассмеялся:
— Скажите, мой друг… Вы пытаетесь меня успокоить?
Жард снял очки и сразу обрел свой настоящий взгляд. Дантес удивился, как внезапно преобразилось его лицо: оно перестало быть ординарным. Необычно смуглая для кабинетной работы кожа, а в чертах и в выражении — как будто что-то тревожное. Это лицо напоминало ему кого-то другого — Жарда. Но как раз сходство и сбивало с толку — казалось, что человек, стоявший напротив, им пользовался. Правда, Дантес сам не знал в точности, что имеет в виду, но решил быть начеку и скрывать недоверие. Он занимал высокий пост, и против него строили всевозможные козни, а у Мальвины были кое-какие друзья, чтобы не сказать сообщники. Во всяком случае, отношение к нему Жарда — если, конечно, это действительно был он — явно изменилось. Он вел себя неискренне. Немного вкрадчиво, успокаивающе. Смотрел чересчур внимательно. Конечно, он приехал вместе с его женой и сыном, но правда ли, что они встречали его раньше? И не замышляет ли его семья что-нибудь такое, чтобы избежать скандала?
— У вас депрессия, господин посол, а лучший способ выйти из нее — это прежде всего взглянуть на нее объективно. Служащие посольства ничего не знают, и потом, в наши дни это обычная вещь и уже не может повредить карьере.
— Обо мне поговорим позже, если угодно. Вы в первую очередь врач Эрики. Надо попытаться спасти ее.
Жард хотел что-то сказать, повертел в руках очки, потом сел в кресло. Дантес ждал, стараясь сдержать возмущение, поднявшееся в нем при виде такого равнодушия. Никого он так не презирал, как «слишком опытных» врачей, которые «все это знают как свои пять пальцев» и в итоге, постоянно занимаясь различными клиническими случаями, становятся бесчувственными: даже самая прекрасная на свете профессия перестает быть прекрасной, если она не более чем профессия. Дантес впервые задумался над этой особенностью работы психиатра; возможно, такая позиция избирается сознательно, как маска: может быть, несмотря на годы практики, Жард испытывал некоторую робость перед французским послом и она мешала ему говорить открыто. В конце концов Дантес сел напротив него. Большой, толстый серый кот, живший на кухне, проскользнул в приоткрытую дверь, прыгнул к нему на колени и стал тереться остатком уха о его плечо.
— Решительно, вы неторопливы, доктор… Эта девушка…
Жард сложил руки под подбородком, очки повисли в его пальцах.
— Хорошо, — сказал он. — Тогда я потороплюсь. Думаю, настал момент открыть вам правду. Ваше чувство вины по поводу того знаменитого несчастного случая показалось мне настолько преувеличенным, что я навел кое-какие справки. Я держал в руках полицейский отчет о происшествии. Во-первых, машину вели вы… В чем вы отказываетесь признаться даже себе самому. Во-вторых, ваш разрыв с этой женщиной произошел не до аварии, а после. Вы с ужасом думали о том, что в двадцать пять лет вам придется связать свою судьбу с калекой, которая старше вас на двенадцать лет, а ее репутация была вам известна во всех подробностях. Вы знали, что этот союз положил бы конец вашей карьере и разрушил вашу жизнь, которая уже так много вам обещала. Вы тайно выхлопотали себе должность атташе при посольстве в Пекине и, скажем прямо, сбежали, бросив парализованную калеку на больничном одре. Я сознательно говорю с вами так жестко, потому что вы наносите себе огромный вред, играя в прятки с самим собой… Вместо одной непосильной тяжести вы взвалили на себя другую, может быть, еще более невыносимую, и она вот-вот раздавит вас…
Наверное, эти слова ужаснули бы Дантеса, если бы его так не поразила все более заметная перемена в лице Жарда. Казалось, его черты изменили пропорции и по-иному соотносились друг с другом, стали более резкими и заострились, но подозрительнее всего был взгляд. Дантес обладал слишком хорошим вкусом, чтобы прибегнуть к плоскому сравнению «глаза как угли», но не мог отрицать, что взгляд, который прощупывал его, осуждал, а может, и угрожал ему, был полон враждебности и даже ненависти. Конечно, дело было не в заговоре и не в темных силах, но что он знал об этом враче, если он действительно был настоящий? Даже не находясь под действием галлюцинаций и абсурда, он понимал, что у Мальвины фон Лейден могущественные друзья, — он прекрасно помнил, что эта мысль уже приходила ему в голову, — причем в разных кругах общества, и некоторые из них действительно могли быть врачами, но в то же время и первостатейными шарлатанами. Он повторял сам себе, и проверял, что у него нет ни паранойи, ни мании преследования, он не верил в существование оккультных сил, но он был слишком искушенный дипломат, чтобы не заметить, что в сути вещей иногда проявляются тайные и враждебные силы, которые, что греха таить, определенно снюхались с Фатумом.
