Чинуа Ачебе - Стрела бога
Когда экве принялся выбивать второе и окончательное предупреждение, Обика все еще продолжал разговаривать с другими, как будто это его и не касалось. Старик Озамба, у которого хранилось все убранство ночных духов, уже расположился рядом с барабанщиком. Вот он несколько раз выкрикнул уголи своим надтреснутым голосом, словно очищая его от паутины. Потом спросил, здесь ли Обика. Обернувшись в его сторону, Обика смутно различил в полумраке фигуру старика. Медленно, с нарочитой неторопливостью поднялся он на ноги, подошел к Озамбе и встал перед ним. Озамба нагнулся и достал юбку, сплетенную из веревок и всю обвешанную громыхающими экпили. Обика поднял вверх руки, чтобы Озамба мог без помех надеть на него юбку и завязать на талии. Покончив с этим, Озамба стал, как слепец, шарить вокруг себя руками, пока рука его не натолкнулась на железный посох. Он выдернул его из земли и вложил Обике в правую руку. Экве, освещаемый мерцающим пламенем факела, продолжал выбивать дробь. Обика крепко сжал рукой посох и стиснул зубы. Озамба дал ему немного времени, для того чтобы он мог полностью приготовиться. Затем он медленно-медленно поднял ожерелье ике-агву-ани. Экве бил всё быстрее и быстрее. Обика наклонил голову, и Озамба повесил ике-агву-ани ему на шею. Вешая ожерелье, он проговорил:
Тун-тун жем-жем
Осо мзбада бу нугву.
Быстрый бег оленя
Виден на холме.
Как только с его уст слетели эти слова, Огбазулободо резко повернулся и крикнул: «Эво окуо! Эво окуо!» Барабанщик бросил свои палки и поспешно погасил факел. Дух со звоном вонзил посох в землю. Потом выдернул его и как ветер понесся в сторону Нкво, оставляя в ночном воздухе позади себя сильные колдовские слова:
— Муха, что важно ползет по куче дерьма, зря старается: куча всегда будет больше мухи. Тот, кто бьет в барабан для духов, находится в земле. Великая тьма и собаке рога даст. Тот, кто раньше построил усадьбу, побил больше горшков. Офо придает дождевой воде силу пробивать сухую землю. Идущий впереди своих спутников замечает на дороге духов. Нетопырь сказал: «Я знаю свое уродство и поэтому летаю ночью». Когда мужчина портит воздух на верхушке пальмы, муха не знает, куда ей лететь. У несчастливца и вода в зубах застревает…
Он был и слеп, и зряч одновременно. Он не видел ничего вокруг — ни деревьев, ни хижин, — но его ноги сами знали, куда ступать, и он пробегал обычный путь, не пропуская ни единой тропки. Этот путь был так ему знаком, что он мог бы бежать с закрытыми глазами. Только раз он остановился — когда почуял свет.
— Пока люди толкуют о Крысе, закусавшей до смерти человека, Ящерица берет деньги и идет точить себе зубы. Если увидишь, что старая карга сидит на корточках, оставь ее в покое: кто знает, как она дышит? Белый Муравей грызет игбегулу, что лежит на земле; пусть попробует залезть на пальму и погрызть там. Глотающий семена удалы должен подумать о ширине своего заднего прохода. Муха, которой некому дать добрый совет, следует за мертвецом в землю…
В груди у него разгорался и бушевал огонь, наполнявший рот сухой горечью. Но он чувствовал ее вкус как бы издали, словно ртом внутри своего рта. Он ощущал себя двумя разными людьми: один бежал по земле, а другой — над ним.
— Когда руку пожимают выше локтя, это уже не рукопожатие. Сон, что длился от одного базарного дня до другого, оказался смертью. Любитель баранины на поминальном пиру, зачем поправляешься ты после болезни? Падает могучее дерево, и пташки разлетаются по кустарнику… Птичка, что взлетела с земли и села на муравейник, все равно осталась на земле, даже если она думает иначе… Простая змея, когда человек ее видит один, может стать в его глазах питоном… Сила, убившая Крысу-мать, всегда позаботится, чтобы ее детеныши больше не открывали глаз… Когда мальчик начинает расспрашивать, что случилось с его отцом, до того как наберется сил, чтобы отомстить за него, он накликает на себя отцовскую судьбу… Когда смерть хочет забрать собачонку, она даже дерьмо ей не позволит нюхать…
Восемь мужчин, которые должны были нести аяку, продолжали разговаривать, сидя на том самом месте, где их оставил Обика. В ожидании его возвращения к ним подсел и Озамба. Они толковали о большом быке, купленном детьми Амалу для его похорон, когда послышался голос Огбазулободо — он уже возвращался! Носители аяки повскакивали на ноги и приготовились запеть, едва только Огбазулободо снова вбежит на ило. Все они были поражены тем, как скоро он вернулся. Может, он обежал не все тропинки?
— Только не Обика, — с гордостью проговорил Озамба. — Просто он такой быстрый. Как говорится, дайте мне быстрого мальчонку, даже если он в спешке будет бить посуду.
Не успел он договорить это, как Огбазулободо вихрем влетел на ило и рухнул наземь перед самым окволо. Озамба снял с его шеи ожерелье и окликнул его по имени. Но Обика не ответил. Он позвал еще раз и дотронулся до его груди.
На лицо и тело ему плеснули холодной воды, которую всегда держали под рукой. Песнь аяки оборвалась так же внезапно, как зазвучала. Все стояли вокруг, лишившись дара речи.
Еще не пропели первые петухи. Эзеулу так и сидел около очага. Большие поленья тлели, но пламя давно уже погасло. Что это — шаги? Он прислушался. Да, шаги; всё громче звучат, а вот и голоса слышны. Он нащупал мачете. Что это может быть?
— Кто там? — окликнул он.
Шагов больше не было слышно, голоса стихли. С минуту длилось молчание, грозное от присутствия неизвестных во мраке за порогом.
— Люди, — ответил голос.
— Кто вы такие? И знайте, люди: мое ружье заряжено.
— Эзеулу, это я, Озамба.
— Озамба?
— Да.
— Что привело тебя в такое время?
— Беда случилась. Коза объела листья пальмы на моей голове.
Эзеулу только откашлялся и принялся неторопливо разжигать дрова в очаге.
— Подождите, сейчас я разведу огонь, чтобы увидеть ваши лица. — Одна из палок оказалась слишком длинной, и он переломил ее о колено. Потом он стал раздувать угли, пока не разгорелось пламя. — Войдите и поведайте то, что вы хотите мне сказать.
При виде внесенного внутрь тела Обики он вскочил и схватился за мачете.
— Что с ним случилось? Кто это сделал? Я спрашиваю, кто?!
Озамба начал объяснять, но Эзеулу не слушал. Мачете выпало у него из рук, и он тяжело опустился на колени перед бездыханным телом.
— Сын мой! — закричал он. — Улу, где ты был, когда это случилось со мною?! — И он уткнулся лицом в грудь Обики.
К рассвету почти все было подготовлено к объявлению о смерти Обики. У стены стояли барабаны — вестники смерти. Была найдена бутыль с порохом. Эзеулу потерянно бродил среди занятых делом людей, пытаясь помогать. Вот он разыскал длинную метлу, поднял ее и принялся подметать двор. Но кто-то отобрал у него метлу и за руку отвел его обратно в хижину.
— Люди скоро придут, а усадьба еще не метена, — проговорил он слабым голосом.
— Не беспокойся. Я сейчас же найду кого-нибудь, кто займется этим.
Смерть Обики глубоко потрясла Умуаро. Ведь такие мужчины, как он, не часто рождаются на свет. Что до Эзеулу, то он все равно как умер.
Некоторые ожидали, что Эзидемили возрадуется. Эти люди плохо его знали. Не таким он был человеком, чтобы предаваться ликованию, и к тому же ему было хорошо известно, насколько это опасно. Так что на людях он сказал только одно: «Пусть это научит его быть более осмотрительным в следующий раз».
Но для Эзеулу следующего раза не существовало. Представьте себе великого воина, который, не в пример простым смертным, всегда идет в бой без щита, зная, что пули и удары мачете будут лишь скользить по его коже, защищенной колдовскими снадобьями; представьте себе теперь, что в самом разгаре битвы он обнаруживает, что эта магическая сила внезапно, без предупреждения, покинула его. О каком следующем разе может тут идти речь? Разве может он крикнуть пушкам, и стрелам, и мачете: «Стойте! Мне нужно поскорей вернуться в свой домик для магии, помешать в горшке и выяснить, что произошло, — не нарушил ли невзначай кто-нибудь из моих домашних, возможно ребенок, колдовского табу?» Конечно, нет.
Глубочайшее недоумение — вот что сразило Эзеулу. Хотя смерть Обики была для него страшным ударом, он бы перенес его. Мужчина способен выдержать и не такие удары; это и делает мужчину мужчиной. Говорят, мужчина подобен жертвенному барану на похоронах, который должен принять все обрушиваемые на него удары без единого звука; только пробегающая по его телу дрожь боли выдает его безмолвное страдание.
В любое другое время Эзеулу, конечно, справился бы со своим горем. Он справился бы с любым горем, к которому не примешивалось бы унижение. За что, спрашивал он себя снова и снова, за что Улу так обошелся с ним — свалил одним ударом наземь и смешал с грязью? В чем он провинился? Разве не угадал он волю бога, разве не был послушным ее исполнителем? Слыхано ли, чтобы мать клала в руку собственному ребенку кусок горячего ямса, желая обжечь ему пальцы? Какой мужчина отправит сына с глиняным черепком за огоньком к соседу, чтобы наслать потом на него дождь? Бывало ли когда-нибудь, чтобы отец отправил сына за орехами на пальму, а затем взял топор и срубил ее? Однако сегодня такое случилось на глазах у всех. О чем это может говорить, как не о гибели и разрушении всех устоев? Тогда бог, поняв, что он бессилен, мог обратиться в бегство и, оглянувшись напоследок на своих покидаемых поклонников, воскликнуть: «Если крыса не может бежать, пусть пропустит вперед черепаху!»
