Зэди Смит - Собиратель автографов
Китти всмотрелась получше:
— Ну и что тут такого? Пантомима какая-то. Смех да и только был с этим фильмом. Я такая же китаянка, как мои тапочки.
Они стали смотреть фильм дальше. Алекс прокручивал пленку вперед и останавливал то на одном, то на другом кадре. Китти от души смеялась — больше глазами, чем своим маленьким ртом. Рассказывала о похотливых актерах, тиранах режиссерах, капризных примадоннах.
На очередном стоп-кадре она покачала головой:
— Ты — моя библиотека. Никто ведь не просил тебя все это собирать. Да еще такие глупости!
— Ну еще немножко! — взмолился Алекс.
Начало светать.
— Боже, ты видишь! Ночь кончается. Надо закрыть жалюзи. — Она отодвинула в сторону одеяло и медленно поднялась. Он увидел больше, чем следовало: часть ее бедра, восковую липкую кожу, костлявое, без мускулов тело. Фиолетовые вены толщиной с карандаш. Она запахнула халат. Когда она проходила мимо телевизора, Алекс как раз остановил пленку на одной сцене. Китти в раздельном купальнике сушила волосы. А та Китти, что рядом, остановилась, искоса взглянула на экран, хмыкнула:
— Ты только посмотри. Неужели я была такой!
— Ты там красива! Кроме того…
— Нет, нет, нет. Не на что тут смотреть.
— Это восхитительно. Тебе тоже надо на это смотреть, всегда. Это записано на пленку. Ты — сама жизнь…
— Ты становишься смешным, — строго сказала она и прошла к окну. — Люди никогда не говорят правды. А время неумолимо берет свое. И мы движемся от молодости к старости. Зачем же делать вид, будто ничего не происходит? А страх? Почему о нем нигде не услышишь ни слова? Я глаз сомкнуть не могу от мысли, что вот-вот все кончится. Моя жизнь. А я так одинока. И я в Америке. Никогда бы не подумала. Никого рядом, кроме Макса.
— Китти, а тебе не кажется, что Макс… Господи Иисусе… ты слишком сильно от него зависишь…
— Я так устала… — пролепетала Китти, опустив жалюзи и возвращаясь к своей кровати. — Прости, пожалуйста.
— Буду спать здесь, — без обиняков заявил Алекс. «Глаз не сомкну и буду ее охранять», — подумал он и выключил телевизор. В спальне словно повис теплый пепельно-серый туман, и они как будто превратились в собственные зыбкие тени.
— Конечно спи, — так же решительно согласилась она и шепотом объяснила, где взять одеяло и подушки. — А твоя леди? Твоя подружка? Не заскучает? По-моему, она для тебя несколько высоковата.
Алекс закинул на плечо одеяло и спросил:
— А почему мы ни с того ни с сего перешли на шепот?
Китти подошла к кровати и показала на Люсию, которая, словно думочка, притулилась на краю кровати. Алекс положил подушку и одеяло. Китти легла. Алекс лег. Они задышали в такт, потому что он следил за ее выдохами и старался следовать их ритму. У него похолодело сердце, когда она не то кашлянула, не то прохрипела. Смерть подстерегает всех нас, но возможная кончина Китти казалась совершенно немыслимой. Должно быть, именно это, подумалось ему, и есть вершина и бездна любви.
Было пять часов утра. Повинуясь безотчетному порыву, он встал в своем сером нижнем белье, совсем не отвечающем торжественности момента (одна штанина поднята, рубаха на спине задралась), и сказал ей, что она должна уехать отсюда с ним, потому что иначе ей не обрести свободы и, кроме того, у него есть кое-какой план. Он едва не час готовил в полумраке эту речь.
— Обсудим это за завтраком, ладно? — промолвила она невозмутимо, насколько это было в ее силах, повернулась и увидела, что он стоит на коленях, совершенно не в себе, и с тем выражением на лице, которое ей много раз доводилось видеть прежде рядом с собой. — Сейчас мы будем спать. Уже страшно поздно — поздно разыгрывать сцены из мыльных опер.
Она повернулась на другой бок и сжала руками одеяло. Пальцы ее похолодели. Даже раньше, когда она, никому не известная девчонка, только начинала сниматься в кино, спалось ей очень плохо — от подозрения, что их так много, этих людей, этих киноманов, и хоть одного бы выбрать, хоть одного приголубить…
ГЛАВА 6
Везем быка домой
1
Парк походил на русский проспект.
Сквозь зелень листвы блестели золоченые купола православного храма, а в гуще деревьев кто-то по-советски заботливый проложил беговую дорожку. Скамейки вокруг фонтана и стволы деревьев покрывал грязно-серый иней, а куча льда не стала препятствием для бегунов трусцой. Их оказалось гораздо больше, чем мог предположить Алекс. Было ровно одиннадцать часов утра. Рёблинг остался позади, и Алекс искал станцию метро, чтобы вернуться к себе в отель. Он запланировал кучу дел: купить еды, решить вопрос с билетами на самолет и приобрести одну важную для него книгу. Как любят выражаться разные писаки, предстоял чертовски напряженный день.
Он присмотрел себе скамеечку и повел с нее наблюдение за хипстерами и поляками, которые наматывали круги по беговой дорожке. Хипстеры трусили по парку в поношенных старомодных спортивных костюмчиках и с повязками на головах. Поляки бегали как-то по-другому. Держались эти две группы обособленно: на дорожке почти не встречались и поболтать у фонтана вместе не собирались. Та же песня, подумалось Алексу, что в магазине, где он покупал булочки к чаю. Селедка, латкес[91], kolbasa и pirogi, с одной стороны, фалафель[92], кофе латте и сырное печенье — с другой. А в книжном магазине произведения известного писателя Чарльза Буковски[93] стоят напротив стола, заваленного библиями на польском языке.
Поляки на улице не выпендривались и одевались по погоде. Хипстеры для согрева бегали и махали руками или вообще делали вид, что никакой зимы нет.
Бледнокожие польки стреляли кошачьими глазками куда угодно, только не в сторону Алекса. Румянощекие хипстерихи, черт-те с чем на голове, игриво намекали взглядами, что открыты для общения — особенно на темы близких им искусств.
Не просидев на скамейке и получаса, Алекс стал настоящим хипстерологом и поляковедом. Запутанные отношения между завсегдатаями беговой дорожки и царившие в парке неписаные законы требовали осмысления. Складываются они таким-вот-образом или этаким-манером. Алекс, прихлебывая кофе, разложил все по полочкам.
Царство Этакого-Манера
1. Поляки нуждаются в хипстерах, потому что у хипстеров водятся денежки, на которые делаются покупки.
Когда наступает весна, трава растет сама собой.
2. Хипстеры нуждаются в поляках, потому что поляки все еще считают хипстеров — несмотря на их финансовое благополучие — богемой. Только тусуясь рядом с поляками, хипстеры чувствуют себя хипстерами.
Голубые горы остаются недвижимыми.
3. Хипстеры — те же поляки. Поляки — те же хипстеры. Потому что поляки торгуют ретро-футболками с изображением бензозаправок пятидесятых годов. А хипстеры закусывают соленой селедкой.
Белые облака плывут в одну сторону, а потом в другую.
Довольный собой, Алекс уселся на холодной скамейке поудобнее. В руке он держал открытую книгу.
— Итгадал ве-иткадаш, — еле выговорил он и затем уже более уверенно повторил эту фразу по-английски. Он смотрел во все глаза на древние арамейские письмена, которые поверхностно знал (йод, тав, гимел, далет, ламед), но обо всяких дополнительных точечках и тирешках имел весьма слабое представление. Положил ладони на текст. Помедитировал над причудливыми буковками. Для этого не было никаких причин, если не принимать в расчет, что беспричинность только добавляет цены деянию — замечательная иудейская формулировка. Но здесь дело приняло совсем другой оборот. Книга что-то такое говорила, важное-преважное.
…Он принимал душ, а она стояла у зеркала над ванной, искоса на него посматривая. И они чувствовали себя почти комфортно. Она накладывала макияж и расспрашивала его о семье. Потом и сама кое-что рассказала:
— Мой отец тоже был такой хороший… Хотя теперь мне, конечно, кажется, что от него можно было ждать большего. Но я его понимаю. Мне только исполнилось одиннадцать, когда моя мать умерла. Я так ее любила!
У Алекса уже вертелись на языке дежурные утешения, тиражируемые в телеэфире и выученные им назубок, как и всеми его сверстниками. Но Китти тут же продолжила свой рассказ, словно первые фразы стали лишь прологом.
— Румынка! — с жаром проговорила она. — Ведьма! Я так ее ненавидела! То есть во второй раз он женился на ней. Злая мачеха, как в сказке или в романе. Подлая и лживая насквозь. Из кожи вон лезла, чтобы занять в обществе положение повыше. И ненавидела меня. Я, конечно, была, совершенно прелестной девчушкой, а она просто чудовищем, безобразным, как горгулья. Била меня почем зря при каждом удобном случае — когда отец не видит. Но хуже всего, что у нас был настоящий летний дворец, не так далеко от Санкт-Петербурга. Так что ты думаешь? Когда отец умер, она вывезла оттуда все подчистую — от картин и мебели до розовеньких английских блюдечек! И продала тем, кто больше заплатил! Все наши семейные реликвии, некоторым по триста лет было.
