Джеймс Морроу - Единородная дочь
На седьмой день Джули решительно подошла к двери Фебиной комнаты, оттянув ключ от гостиной, по-прежнему висевший у нее на шее.
— Феба. — Тесьма, словно пыточный железный ошейник, вдавилась в шею Джули. — Феба, ты меня слышишь?
— Я хочу выпить.
— Феба, у меня для тебя важная новость.
— Пива. Хотя бы один несчастный «Будвайзер».
— Это очень важно. Я видела твоих родителей.
— Ну да. Конечно. Мне шесть баночек, пожалуйста.
— Твоих маму и папу. Я их видела.
Тишина. Затем:
— Папу? Ты видела моего отца? Ни фига себе… Где?
Слава богу, подумала Джули, кажется, клюнула.
— Я тебе обязательно расскажу… при условии, что ты будешь ходить на собрания Анонимных Алкоголиков.
— Как там мама? А папа — он жив?
— Пообещай, что пойдешь на собрание Анонимных Алкоголиков.
— Анонимных ослов! — взвыла Феба. — Я ходила. Знаешь, что это такое? Кучка долбаных мужиков, заливающих о своих похождениях. И думать забудь. Что с мамой? Хоть это скажи.
— Дай слово, — стояла на своем Джули, — и мы поговорим о твоих родителях.
— Две рюмки в день, идет? А как папик выглядит? Он в Америке?
— Нуль рюмок в день.
— Врешь ты все! Никого ты не видела.
— Подумай над моим предложением.
Может, сыграла роль неделя вынужденной трезвости, а может, предложенная сделка показалась заманчивой. Но десять часов спустя Феба объявила, что видит свет в конце туннеля.
— Я решилась, Кац.
— Так-так. На что именно? — с готовностью отозвалась Джули.
— Правда решилась. Я теперь совсем другой человек. Так где мои родители?
— Ты меня любишь, Феба?
— Конечно, люблю. Где они?
— Обещай, что ради меня бросишь пить.
— Я же сказала, что стала другим человеком. Что я, совсем уже падла?
— Три месяца продержишься? — За это время, прикинула Джули, Феба окончательно придет в себя. — Сумеешь, точно?
— За кого ты меня принимаешь?
— Так значит, двенадцать недель.
— Как скажешь.
Двенадцать недель, а дальше? «Вот тебе правда, детка: твоих родителей убили. Мне очень жаль».
— Через двенадцать недель я все тебе расскажу.
— Идет. Отпирай эту гребаную дверь.
Совсем другой человек? Не очень-то убедительно. Хотя внешне все выглядело не так уж плохо. Феба вернулась в дом № 522 на Сорок третьей и преуспевала, подрабатывая одновременно в нескольких местах: официанткой в «Макдоналдсе», приемщицей в прачечной, подносчицей продуктовых сумок. Каждый день она звонила Джули.
— Трезвость — путь к лучшей жизни, Кац. — Голос Фебы был грустным, но ясным. — Кто трезвым встает, тому Бог подает.
— Продержишься?
— Руки трясутся. Во рту все время привкус гуталина. Конечно, продержусь, Киса. Вот увидишь!
По словам Бикса, преображение Фебы было чистым блефом, а эта их сделка — дешевым фарсом. Он твердил, что ее трезвость не прочнее яичной скорлупы. Джули не соглашалась: Бикс не знал Фебу так, как знала она. Он никогда не писал с ней с моста и не забрасывал демонстрантов дохлой рыбой. Любовь Джули и Фебы победит все! Она победит Курвуазье с Наполеоном, прикончит летучую мышь Баккарди, повергнет наземь вепря Гордона, сразит старика Гранд Дэда, Джека Дэниэлса, Джима Бима, Джони Уокера…
В день рождения Фебы Джули отравилась на Сорок третью улицу с бутылкой уэльского безалкогольного шампанского и огромным шоколадным тортом. «С третьей неделей выздоровления!» — вывел на глазури любезный кондитер.
— Знаешь, какой подарок я хотела бы получить? — спросила Феба, потягивая девственное шампанское. Ее лицо осунулось, а глаза напоминали ржавые подшипники. — Я бы хотела упаковать своего мишку и переехать жить к моей лучшей подруге.
— У нас тараканы. — Джули вскрыла упаковку торта стилетом, изъятым Фебой у одного из своих бывших клиентов.
— Знаю. — «Выздоровление» Феба так и не произнесла. Последнее время она следила за собой. Сейчас на ней была блуза из супермодного зеленого шифона, а в левом ухе поблескивала золотая сережка в форме колечка. — Я по ним скучаю.
— И еще мой муж.
— Он меня не любит, ведь правда?
— Что ты! Ты Биксу нравишься, — успокоила подругу Джули. Бикс Фебу на дух не выносил. Он, конечно, согласится. Это Джули знала наверняка. Со временем он становился все более покладистым. — Так, значит, я снимаю с окна доски?
— Ура!
Действительно, другой человек. Раньше Феба не любила солнца.
На Повелтон тихо опустилась весна, и Джули неожиданно для себя самой вдруг поняла, что по сравнению с собственным приходом уход за конкретным живым человеком требовал гораздо большей отдачи, но и приносил большее удовлетворение. Она спасала подругу от алкоголизма, и это было куда важнее всех ее попыток спасти человечество от ностальгии. Тем более что первое казалось теперь вполне реальной задачей.
Не сказать чтобы эти переживания занимали ее всецело. Пусть в Филадельфии неоапокалиптики никак о себе не заявляли, по эту сторону Дэлавера никто не охотился за еретиками, и автор Завета Неопределимости должна была чувствовать себя в доме № 3411 по Баринг-авеню в полной безопасности. Но факт оставался фактом: хищная теократия Милка была всего в семидесяти милях отсюда, так близко, что по ночам Джули казалось, будто она слышит, как урчит мотор пикапа Ника Шайнера, везущего трупы грешников по увешанной скелетами автостраде.
К тому же Бикс нуждался в ее помощи не меньше Фебы. Если подруга могла в любой момент вернуться к бутылке, то муж мог впасть либо в свой юношеский нигилизм, либо в более позднюю религиозность. Но, похоже, он все-таки шел на поправку.
— Ты должна понять, — объяснял он как-то вечером во время очередного рейда против тараканов, — то, что ты учудила на Космической башне, сразило меня наповал. Я же был совершенно не готов. Жил себе обычный южанин, никого не трогал — и тут вдруг такое! Конечно, у меня крыша поехала.
— Сейчас все это позади. — Джули сняла тапочку, вскинув ее, как молоток.
— Едва ли. Разве нас не коснулась некая вселенская тайна?
— Коснулась. Наверное.
— Задумайся, ты обладала сверхсилой, ты действительно была божеством.
Шлеп. Джули послала таракана в ад.
— Вселенские тайны в последнее время меня мало интересуют.
— Слушай, Джули, поговоришь с тобой — и легче станет. Мне кажется, я потихоньку становлюсь нормальным человеком.
— Знаешь, что должно быть у нормального человека, Бикс? У нормального человека должна быть работа.
— Работа? — Бикс прибил еще одного таракана бумажным полотенцем.
— Мы нашли бы, куда тратить деньги, солнышко. И потом у нас появилась бы медицинская страховка.
С начала века государственной системе образования Филадельфии не хватало преподавателей английского, и Бикса, бывшего редактора «Полночной Луны», ухватили с руками и ногами. В качестве рекомендации достаточно было лишь американского гражданства, которое формально сохранили те, кто остался в Джерси после отделения. Не прошло и недели, как Бикса направили обучать «изящной словесности» сто двадцать студентов факультета имени Уильяма Пенна.
Он был в ужасе. Бедняга не знал, как к этим первокурсникам подступиться.
— Черт-те что у них на уме, — признался он Джули. — Они постоянно в каком-то движении. Я не могу за ними уследить.
— Это обычная проблема любого начинающего преподавателя.
— Они говорят, что я толстый.
— Ты и есть толстый, и я тобой горжусь. У тебя за плечами солидный путь, Бикс. От отца Парадокса до респектабельного господина.
В том году государственное образование Америки отошло от традиционной программы. Все увереннее заявлял о себе прогрессивизм. В школе Уильяма Пенна, насколько мог судить Бикс, было лишь три правила, требовавших обязательного соблюдения: не оставлять следов от кетчупа на столах, не вступать в сексуальный контакт со студентками и по окончании занятий оставлять жалюзи приспущенными. Это было время творческих поисков, нововведений и делового подхода. Бикс то и дело заговаривал о какой-то «стимулирующей программе». И когда Джули предложила отойти от расписания и вместо обычных занятий издавать с учениками газету, обновленную «Полночную Луну», круглое лицо мужа расплылось в улыбке. Газета! Ну конечно, как он сам не догадался! Джек Ианелли будет вести спортивную колонку. Рози Гонзалес займется гороскопами.
Джули просто не узнавала Бикса. Человек, который и собственную мать не очень-то любил, просто души не чаял в кучке юных сорвиголов и шалопаев. А тут еще Феба. Вот где простор для разговоров о духовном возрождении! Во что только не веровала теперь Феба: в восстановление девственных лесов, в лесбийскую гордость, в спасение китов, в полные желудки и пустые ракетные установки.
