Мартин Вальзер - Браки во Филиппсбурге
— Надеюсь, вы согласитесь со всем, что я планирую на сегодняшний вечер, — сказал Релов, не замедляя бешеной гонки.
Ганс состроил такую мину, словно бы ему любое безумство нипочем, и голосом, недостаточно, правда, твердым, чтобы сказанное прозвучало достоверно, сказал:
— Не так-то легко меня чем-нибудь потрясти.
И тотчас разозлился на себя за эти слова. Сколько же бокалов (и какого вина!) нужно было ему выпить, чтобы произнести эти слова верно!
— Я хочу ввести вас в «Себастьян», — сказал Релов.
«Себастьян», объяснил Релов, бар «ключедержателей». Там собирается приятнейшая компания города; если уж Бойман решил стать филиппсбуржцем, так должен стать и «себастьянцем», иначе здесь не выдержать, особенно если ты, вот как Бойман, вскорости сделаешься женатым человеком. Ганс постарался изобразить на своем лице радостное любопытство. Он знал, что «Себастьян» — это ночной бар для избранных, и оттого намек Релова его смутил.
Релов остановил машину перед слабо освещенной арочной дверью в старой толстенной стене без какой-либо вывески, без единого рекламного щита, вытащил из ящичка большой, под старину сработанный ключ и отомкнул им дверь. По устланной ковром каменной лестнице, винтовой, как в башне, они поднялись к следующей двери, которая открывалась тем же ключом. И вошли в вестибюль, где был гардероб. Из-за черного занавеса выглянула юная особа. Вначале показалось обнаженное плечо и нескончаемо стройная нога, затем каскад пепельных волос, обрамляющих точеное личико, которое Гансу в жизни не забыть, глаза девушки были так близко поставлены и так глубоко лежали в глазницах, что даже самый мимолетный и нечаянный ее взгляд представлялся идущим откуда-то из сокровеннейших глубин, она точно смотрела на человека испытующе и чуть грустно. Другие, чтобы так смотреть на человека, опускают голову и смотрят на него снизу вверх.
Это Ганс, а это Марга. Бог ты мой, Марга! Еще раз взглянул, да, Марга, секретарша из «Вельтшау», девушка из приемной Бюсгена, ярко-красная блузка прошлого лета, юная особа, что шла к нему по светлому гравию дорожки странным буксующим шагом, позднее внезапно достала из сумочки крошечный ключ и еще раз глянула на него из глубины подъезда, да, это были ее глаза, но так близко они тогда не стояли, так глубоко они тогда не лежали, лицо было шире, волосы короче, может, освещение виновато, или она положила тени на глаза, чтобы глазницы казались глубже, или она больна? Вот ноги — ее, да, и походка ее. Но что она, Марга, тут делает? Кто привел ее сюда? Не следует ли ему извлечь ее из этой среды?
Марга протянула ему руку. И рука ее со свисающей кистью стала подниматься вверх, отделяясь от тела и медленно покачиваясь, так что приходилось следить за ней взглядом, а в какой-то миг могло даже показаться, что она вот-вот обломится, прежде чем ты успеешь ее пожать.
— Мы знакомы, — сказала Марга и улыбнулась, и зубы ее как-то незаметно и неспешно обнажились.
Наверное, то же самое происходит в старинных театрах, когда занавес поднимается и осторожно, чтобы не ослепить зрителей, мало-помалу (но не рывками, а очень плавно) открывает дивно сверкающую сцену.
Господин Релов и Ганс сняли свои пальто и сами повесили их в гардероб. Гансу было бы крайне неприятно, если бы Марга помогала ему, хотя он теперь узнал, что она уже два месяца «работает» в ночном баре. Да, она сказала: «Я работаю здесь». Ганс не осмелился спросить, почему она ушла от Бюсгена и какого рода работу выполняет здесь. Он досадовал на себя за то, что не удержал Маргу прошлым летом. Хоть бы попытался! Может, ему удалось бы удержать ее, и она не ушла бы из редакции. Словно оправдываясь перед ним, Марга шепнула ему:
— Я зарабатываю здесь вдвое больше!
Ганс усиленно закивал, и выражение его лица говорило о том, что он целиком и полностью одобряет ее решение изменить профессию. Да по существу, так оно и было. Он рад был опять встретиться с ней. Он просто благодарить должен ее за то, что она ушла из «Вельтшау».
Раздвинув черный занавес, из которого только что вылупилась Марга, они прошли в круглое помещение, к черно-красному мраку которого Гансу пришлось сперва привыкать. Где-то глубоко внизу, видимо на первом этаже (а они по витой лестнице поднялись на второй), на слабо освещенной матово-стеклянной танцплощадке кружились три пары. Вокруг площадки расположены были до самого верху балконы, но не равномерно, не один над другим, не целиком обегая всю танцплощадку. Нет, на одном балконе хватало места для трех столиков, на другом — только для одного, над одними раскинуты были балдахины, на других соорудили какие-то палатки, смахивающие на ложи, заглянуть в которые можно было только с площадки, а если гости отодвигались в глубь палатки, так их и с площадки видно не было. На уровне входа, через который прошли Релов и Ганс, все помещение кругом обегал бар; бар был огромнейший, и потому сидящие там сейчас два-три господина выглядели как-то сиротливо.
— Кордула, разреши представить тебе Ганса Боймана, — сказал Релов, подводя своего гостя к дородной даме, довольно легко, однако же, соскользнувшей с высокого табурета у стойки бара, чтобы поздороваться с Гансом.
— Кордула, — объяснил Релов, — хозяйка этого дома.
— Но не домохозяйка, — вставила означенная дама.
— Нет-нет, — подтвердил Релов. — Но оплот компанейского духа и вообще блистательный зубец в венце творения.
Ганс на мгновение представил себе, какова же окружность венца, чтобы сия тучная дама подвизалась в нем каким-то зубцом!
— Много слышала о вас, молодой человек, — сказала Кордула.
Ганс поклонился, подумал, как в этом случае подобает отвечать, и рад был, что Кордула крикнула Марге:
— Четыре «Майами», нет, пять, Марга, пять!
Они уселись под одним из балдахинов. Здесь их уже ждал Хельмут Мариа Диков. Релов извинился, что только теперь приехал. Он все еще слишком медленно водит машину, смеясь, заявил он, заранее уверенный, что слушатели дружно возразят ему. Э, что там, он никогда не скучает, возразил Диков, люди его профессии таскают, как известно, свою мастерскую в собственной голове. Писатель нежно поглаживал при этом и сегодня тщательно начесанные на лоб волосы. Прежде чем они откроют гостю, ежели он согласится принять во всем участие, какая судьба ему уготована, они выпьют рюмочку-другую, поболтают, словом, проведут вместе вечерок и часть ночи прихватят, как то ведется в ночном баре «Себастьян». В знак того, что уютный вечерок уже начался, Релов глубоко погрузился в свое кресло. Остальные последовали его примеру. Ганс обнаружил, что в обстановке и убранстве бара смешаны были стили нескольких столетий, и не только в имитациях. Перила, ограждающие балконы, казалось, служили балюстрадами в древних замках, к тому же в самых разных замках, почему и были самых разнообразных форм. Часто одного вида перил не хватало, так что к ним пристраивали другой, повыше или пониже. С колонн, поддерживающих балдахины, кивали головки ангелов, две, а то и три, сгруппированные в пухлощекие облачка, и повсюду висели подсвечники с толстыми желтыми свечами. На одном из балконов стояла скульптура, по всей видимости, святого Себастьяна, он скорбно склонил голову на плечо, испуская дух под градом языческих стрел. Левой рукой, изящно согнутой, поднятой локтем вверх, он ухватился за древко смертоносной стрелы, но не затем, чтобы удалить ее из сердца — это сразу видно, — а словно бы поглаживая ее, и это должно было, видимо, означать, что он прощает своим убийцам. Релов и остальные с удовольствием наблюдали, как удивлен был Ганс всем, что обнаружил в ночном баре. Ганс же со своей стороны с удовлетворением отметил, что окружающие перешли на шепот, давая ему возможность спокойно все осмотреть, он понимал, что они хотят насладиться его удивлением, и он не просто удивлялся, он едва не разевал рот от изумления, догадываясь, что именно этого ждут здесь от новичка.
Релов, когда Ганс снова повернулся к столу, выразив при этом все ожидаемые от него эмоции, предложил выпить для начала то, что подала Марга, за здоровье их гостя. Если Ганс не ослышался, так пили сейчас в его честь «Майами», иначе говоря, нечто такое, что он знал лишь в сочетании Майами-Бич, и назывался так, судя по слухам, пляж в Америке. Неуловимая горечь — иначе Ганс, если бы его попросили, не сумел бы определить свои вкусовые ощущения. Напиток словно страшился обладать определенным, безусловным вкусом, казалось, для него (или для его изготовителей) важнее всего, чтобы вкус его нельзя было тотчас определить по какому-то известному образцу, поэтому стоило его чуть отхлебнуть, как он обнаруживал поначалу какой-то пресный, сразу не поддающийся определению вкус. И вкус этот держался, пока — любопытства ли ради или просто затем, чтобы отделаться от напитка, — человек не продвигал глоток к горлу и не проглатывал. Тут-то обнаруживалось, что напиток терпкий, без явственной горечи, скорее, вкус напитка, если его вообще можно было определить, приближался к этакой совсем не острой, а, скорее, приглушенной горечи.
