Нина Катерли - Курзал
— Расскажу анекдот, здесь неудобно, пошли, очень смешно — ухохочешься, — приговаривал Максим.
В коридоре он загнал Осюнчика в угол рядом с вешалкой и, понизив голос, спросил:
— Что есть самое печальное зрелище на свете?
— Уже смешно, — одобрил Ося.
— Будет еще смешнее, — пообещал Максим. — О'Генри считал, что это — дырка на конце чужого пистолета. А я вот думаю — дебильный еврей.
— Как?
— Я говорю: тебя ударили или ты от рождения такой? Ты куда пришел, сукин сын? На день рождения или поминки праздновать? «Тетечка! Дядя Изя…»
Большие выпуклые глаза Осюнчика полезли из орбит.
— Ой, что ты говоришь! Так ты думаешь, тетя расстроилась? Так ты думаешь? Хорошо. Я сейчас все сделаю. Я пойду и скажу…
— Сказал уже. Сиди тихо, понял?
После этого Осюнчик, и верно, притих. Сидел и надсадно улыбался каждой шутке. А Максима Григорий Маркович вскоре утащил в соседнюю комнату — поговорить.
…Жуткая все же штука — старость. Максим думал об этом каждый раз, как Гольдин жадно и ревниво набрасывался на него с расспросами о работе. Старик скучал, не знал, куда себя девать, тосковал по… было бы по чему! — по Кашубиной лаборатории. Все ему было интересно, каждый пустяк и, конечно, в глубине души хотелось, чтобы без него дела пошли куда как худо, чтобы все поняли, какую сваляли глупость, отправив на пенсию Григория Марковича!
Желая доставить Гольдину удовольствие, Максим совершенно искренне сказал, что в настоящее время лаборатория и он сам, лично, заняты грандиознейшей залепухой, залепухой из залепух, такой, что уж — ни в какие ворота, что ему, Максиму, конечно, стыдно, но, видимо, попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй. «Нас толкнули — мы упали, нас подняли — мы пошли», как сказал Гаврилов.
— Не говори мне про Гаврилова! — сразу рассвирепел Гольдин. — Это, я вам доложу, типичнейший обыватель. Заботится только о собственном благополучии, за дело не болеет. Между прочим, злопыхать легко, а работать…
— Да Бог с вами, Григорий Маркович! Какое там «дело»!
— А это не торопись судить со своей колокольни! Есть государственный интерес! — духарился Гольдин. — Вы все думаете: там, — он указал на потолок, — …дураки сидят. Все дураки, а вы очень умные! Для тебя залепуха, а для дела — престиж!
— Но ведь это обман. Вы понимаете — вранье! — сказал Максим и тут же мысленно себя обругал: ведь сто раз давал себе слово не спорить со стариком на эти темы. Тот мог сколько угодно возмущаться отдельными недостатками, которые пока еще кое-где… Но — Государственные Интересы!..
— Чистоплюйство! — закричал Гольдин. — Подумаешь, «обман». Моралисты на мою голову! Ты читал, что такое буржуазная пропаганда? Они нас будут поливать помоями на всех перекрестках, а мы — молчать в тряпочку? Ишь, какой грех — если немножко преувеличить кое-какие наши достижения. Пустяк дело! У нас есть такие штуки, про которые никто не знает, да у нас…
…Ворон плакал. Он неряшливо распустил перья, нахохлился, скорбно повесил клюв. Мелкие комки валились на него вместе с частым, беспросветным, безнадежным дождем. Дождю не предвиделось конца, белесые, холодные потоки мчались с горы, размывая тропинки, обнажая корни чахлых кустиков, кое-как прилепившихся к склонам…
— Молчание — знак согласия! — услышал Максим. Старик торжествующе смотрел на него. — Или, может, имеются возражения?
Возражений, увы, не имелось, и вообще, наверное, пора было возвращаться за стол, но Гольдину было мало:
— Расскажи, — вдруг по-детски попросил он, — ну как там все? Ребята? Какие события и вообще…
И Максим зачем-то рассказал про юбилей Денисюка, которому подарили польскую рубашку и польский же галстук. Вручали в торжественной обстановке в кабинете Кашубы. Сперва тот зачитал выписку из приказа директора, откуда все с изумлением узнали, что товарищ Денисюк Анатолий Егорович вот уже более тридцати лет упорно и плодотворно трудится на благо отечественной науки, а молодежь и среднее поколение в неоплатном долгу перед ветеранами. Юбиляр слушал хмуро, переминаясь возле двери. Был он в выходном костюме, причесанный и необычно тихий.
Максим взял слово сразу после Кашубы, зачитал стихотворное приветствие, потом обнял ветерана за тощие плечи и немного потряс. Денисюк застенчиво вздохнул. Вздохнул и Максим.
Вслед за этим лаборантка Люся вручила нашему дорогому Анатолию Егоровичу скромный подарок: «Галстук мы выбрали светло-голубой — к глазам. И разрешите, я вас поцелую от лица женщин».
Тут все дружно зааплодировали, отчего юбиляр, сохраняя на лице хмурое выражение, стал озираться по сторонам, но, не найдя ничего достойного внимания, два раза неуверенно хлопнул в ладоши.
Когда овации стихли, возникло некоторое замешательство: повестка дня как будто была исчерпана, а между тем герой торжества, не произнося ни слова, продолжал топтаться у двери, причем выражение его лица из просто хмурого сделалось раздраженным.
Видимо, начальство решило ободрить Денисюка, растерявшегося от нахлынувших чувств, и ласково произнесло: «Анатолий Егорович, вероятно, хочет поблагодарить товарищей за теплые… э-э… слова, высказанные в его адрес. Не робейте, Анатолий Егорович, здесь все свои». — «А чего робеть? — исподлобья спросил юбиляр. — Никто ни хрена не робеет. Мы — рабочие… Галстук. Лучше бы ректификату налили… Э-эх!»
…Но нашлись люди. Не то что эти падлы с «гаврилкой», — после работы Анатолия Егоровича задержали в проходной — не мог выйти, не попадал в турникет…
— Ну и как же? — строго спросил Максима Гольдин, хмуря брови.
— Кашуба ходил, чего-то объяснял. Пропустили.
— Очень смешно, — старик поджал губы. — Прямо хохма: пожилой человек немного выпил лишнего. Между прочим, этот Денисюк работал, когда ты еще… Есть же пределы! Тоже мне — повод для иронии. Завтра же поздравь Анатолия от меня. Нет! Я ему позвоню.
С минуту Григорий Маркович бросал на Максима гневные взгляды, потом отвернулся, помолчал и вдруг жалобно произнес:
— Черт его знает, Макс… До чего надоело дома, ну, сил никаких… Нет, ты не подумай, я понимаю: государство совершенно право, надо выдвигать молодые кадры, а по отношению к нам, старикам, сделано все возможное, у кого же еще в мире такая обеспеченная старость? Разве я могу жаловаться? А только… седьмой десяток — это вам не фестиваль искусств…
…Когда Максим с Гольдиным вернулись к столу, гости уже посматривали на часы и поговаривали, что пора.
— Да, товарищи, завтра нам рано вставать, — вдруг сказал Ося. — Кто был ничем, тот встанет в семь. Ха. Но на прощанье я все же позволю себе… — Поймав пристальный взгляд Максима, он сделал успокаивающий жест рукой, глазами и щеками: «В чем дело? Как договорились. Я все понимаю, можешь не волноваться». — …Я позволю себе рассказать одну смешную историю. Как бы анекдот. Жил однажды капитан…
— Он объездил много стран? — мрачно спросил Максим.
— Если ты знаешь этот случай, тогда — пожалуйста, я не буду рассказывать, — обиженно забухтел Ося.
— Говори, Осюнчик. Так что там было с этим капитаном? — вмешалась Ирина Трофимовна, бросив на Макса свирепый взгляд.
— Так этот капитан, — продолжал Ося, — он был просто мастер своего дела, водил пароходы лучше всех. Никогда никаких аварий или чтобы посадить на мель. Или перевернуть. И ведь что главное: всегда заглянет в какой-то блокнотик — и идет к себе на мостик давать указания. А как чуть что — опять смотрит в блокнот. Все другие капитаны помирали от зависти… А потом этот капитан умер, и сразу все его заместители и… эти… помощники бросили свои дела и побежали к нему в каюту, чтобы захватить блокнот. Просто передрались между собой. Схватили блокнот, открыли, а там… — Ося сделал торжествующую паузу. — А там написано… Слушайте! «Спереди у корабля — нос, сзади — корма…»— Ося колыхался от хохота, но вдруг посерьезнел — Этот случай мне рассказал дядя Изя, ведь он же в молодости был моряк.
Воцарилась могильная тишина, а Осюнчик наклонился к Максиму:
— Проводи меня. Есть разговор.
ВераМаксим ехал от Гольдиных последним поездом метро. В вагоне было пусто, только немолодая супружеская пара дремала напротив. Худенькая, бедно одетая женщина положила голову на плечо мужа, а он, сидя с закрытыми глазами, придерживал ее, обняв за плечи…
Сегодня Ирина Трофимовна успела попилить Максима: нет бы прийти с барышней, так он опять один да один. Имелась в виду, конечно, все та же хорошая девушка из еврейской семьи. Однажды Максим спросил, почему именно из еврейской, а не из русской или, допустим, грузинской?
— Ты думаешь, мы сионисты? — возмутился тогда Григорий Маркович. — Можешь не рассказывать! Есть, конечно, плохие русские и сколько угодно скверных евреев. Но, скажи, зачем, чтобы твоя жена в злую минуту назвала тебя жидом? Ну, пусть не жена, так теща. Что? Что ты смотришь? Ирина Трофимовна не пример, таких женщин больше нет и не будет.
