Теодор Рошак - Киномания
Но в более глубоком смысле я с радостью готов признать, что «Мальтийский сокол» обязан Максу своей мрачной и нездоровой атмосферой. Если говорить о нуаре, то Макс был его невоспетым мастером. Его роль в создании этого жанра — это ненаписанная глава в истории кино. Может быть, Вы теперь и восполните этот пробел? (В этом отношении я Вам рекомендую повнимательнее посмотреть «Из человека в монстра», если Вам удастся найти копию без купюр. На мой взгляд, это лучший из фильмов категории «В» и самый нуаристый из всего нуара.)
Желаю Вам удачи в Ваших исследованиях. Пожалуйста, пришлите мне копию по завершении Ваших трудов.
Искренне Ваш
Джон Хьюстон.
P. S. Вам Зип Липски когда-нибудь говорил, что я просил его быть оператором на «Соколе»? К сожалению, он был занят в то время.
P. P. S. Ваше письмо подстегнуло меня произвести раскопки в собственном архиве. И вот пожалуйста! Я обнаружил напоминание о тех давних вечерах, проведенных с Каслом. Прилагаемые рисунки принадлежат ему. Как и я, Макс был умелым художником-графиком, он часто набрасывал мизансцену кадра перед съемкой. Я перенял это искусство от него, и оно долгие годы исправно мне служило. Я уже даже не помню, для каких сцен предназначались эти мрачные наброски, но уверен, Вы со мной согласитесь: мешанина из улиц Сан-Франциско и подземелий средневековой Европы была бы прискорбной ошибкой. В лучшие свои времена Макс наверняка это понял бы. Я дарю Вам эти рисунки для использования в научных целях.
Я питал надежду, что письмо от Джона Хьюстона изменит в лучшую сторону мнение Клер о Касле. Хьюстон был одним из ее идолов. Если он называл Касла великим режиссером, то это что-нибудь да значило. Ничего подобного. Клер заняла интеллектуальную оборону и была готова защищаться от любого агрессора. Это письмо не только не улучшило ее мнение о Касле — оно лило воду на ее мельницу.
— Религиозный культ, — ухмыльнулась она, — Все понятно. Извращенный ум. Талантливый, но извращенный. Ты посмотри на эти рисунки. Как он предполагал совместить это с «Мальтийским соколом»? Похоже, старик Зип был прав. Ближе к концу он стал съезжать с катушек.
В этом пункте я был вынужден с ней согласиться. Два из трех набросков изображали нечто очень похожее на подземелье: громадное темное помещение, в котором двое патлатых мастеровых работали у камина над изваянием птицы — явно наносили какое-то черное покрытие на ее золотистую поверхность. На заднем плане за ними наблюдали три фигуры в королевских одеяниях. На одежде одного из них красовалась эмблема, на которую первым обратил мое внимание Шарки, — мальтийский крест.
Третий набросок в еще меньшей степени был уместен применительно к кинофильму, снимавшемуся на студии братьев Уорнер. На нем была изображена обнаженная женщина с довольно пышными формами, подвешенная над тремя коленопреклоненными в молитве фигурами. Над ней простерла крылья парящая в воздухе огромная темная птица. Только эта птица хоть как-то связывала рисунок с «Мальтийским соколом». Я был рад заполучить эти хорошо сработанные наброски. Их нарисовала умелая рука. Но единственное, о чем они, кажется, свидетельствовали, так это об усиливающейся душевной болезни Касла. Я решил сделать жест научного милосердия и не упоминать их в своей работе, пока не получу более четкого представления о том, что они могут поведать об интеллектуальных исканиях — или вырождении — позднего Касла. Я не обладал способностями Сэма Спейда, чтобы сделать это, не получив массы новых сведений.
Моя диссертация «Макс Касл: голливудские годы (1925–1941)» представляла собой весьма квалифицированное исследование по всем фильмам моей касловской коллекции, исключая «Иуду». Однажды вечером я вручил Клер экземпляр диссертации в подарочном переплете, причем выказал больше торжественности и почтения, чем по отношению к научному руководителю. Она той ночью взяла его с собой в кровать и, к моему удивлению, прочла от корки до корки. Я не мог понять, почему Клер это делает, ведь она работала над этим томом вместе со мной, глава за главой, страница за страницей. Я лежал рядом с ней, ловя хоть какие-нибудь знаки одобрения, может быть, даже похвалы за то, что я придал ее мыслям ту рельефность, тот блеск, которых они заслуживали. Ее лицо оставалось неподвижной маской, лишь временами оно зловеще омрачалось. Закончив чтение, она положила том на простыни и медленно, до самого фильтра, выкурила свою сигарету. Ее глаза смотрели куда-то вдаль. Я не осмелился тревожить такой взгляд вопросами.
Так продолжалось довольно долго. Потом я заметил слезу в уголке ее глаза, но выражение лица оставалось непроницаемым. Наконец она повернулась ко мне. Она потянула вниз ночную рубашку — обнажилась ее пышная левая грудь. Клер сознательно предлагала мне ее, направляя в сторону моих губ. Приглашение было знакомым. Я придвинулся к ней, уже ощущая вкус ее соска, но не успели мои губы коснуться его, как она спрятала грудь и я остался ни с чем.
— Вот и все, малыш, — отрубила она. В ее голосе слышалась какая-то уничижительная окончательность, — Можешь считать, что твой грудной возраст кончился.
Сказав это, она приказала мне убираться из спальни на кушетку в гостиной. Я в недоумении уселся перед ее закрытой дверью, пытаясь понять, в чем перед ней провинился. Прошло несколько минут, дверь спальни распахнулась, на пороге показалась Клер. Она швырнула мою диссертацию на пол.
— И забери с собой этот беззастенчивый плагиат! — крикнула она.
Дверь хлопнула. Она не открывалась в течение всей ночи. Мне и без всяких слов было понятно, что больше этот порог в качестве любовника Клер я не пересеку.
На следующее утро мне было приказано упаковать свои вещички и убираться — это было сделано тоном, каким выпроваживают из гостиницы издержавшегося постояльца.
Глава 12
Орсон
У меня всегда были свои подозрения насчет того, почему Клер таким образом выпроводила меня из своей жизни. Отрицать ее обвинения было бессмысленно. Моя диссертация и, если уж на то пошло, почти все, что я написал о Касле в течение нескольких следующих лет, было позаимствовано у нее. Я был бы даже готов сознаться в похищении, но как можно украсть то, что тебе навязывают силой? Нет, я никак не мог поверить, будто Клер была уязвлена результатом того, над чем мы работали совместно. За этим стояло что-то другое.
Оглядываясь теперь назад, я понимаю, что она решила завершить наш роман за несколько месяцев до того окончательного душераздирающего разрыва. В определенный момент она начала торопить меня, гнать работу с сумасшедшей скоростью. Это был симптом нетерпения. Она спешила освободиться от принятой на себя ответственности за мое интеллектуальное развитие. Чувство справедливости не позволяло ей избавиться от меня, пока у нее не было уверенности в том, что я твердо стою на ногах и ее труды надежно обеспечили мое научное будущее. Кроме того, она не хотела выпускать из рук мою диссертацию до тех пор, пока моим голосом не скажет всего, что должна сказать о Касле. Но когда эти цели, к ее удовлетворению, были достигнуты, она при первой же возможности вышвырнула меня вон. А таковой оказалось сфабрикованное обвинение в интеллектуальном воровстве. Это было очень похоже на Клер. Никаких тебе извинений со слезами на глазах, никаких долгих и нежных прощаний. Одна хорошая рассчитанная зуботычина, удар милосердия, быстро и чисто прекращавший мучения.
Зачем? Да затем, что, пока я корпел над диссертацией, в жизни Клер происходили огромные перемены. Началось все с местных газет. Благодаря эпизоду с «Венецианским пурпуром» имя Клер приобрело кое-какой вес. «Лос-Анджелес таймс» напечатала несколько ее обзоров, а потом стала обращаться к ней за статьями. Ее имя стало известно сначала на Западе, а потом и по всей стране — по мере того как ее статьи о кино начали появляться на страницах крупных журналов. Открылись соблазнительные возможности, упускать их было невозможно, и у нее были все основания желать максимальной свободы. А это, конечно, подразумевало разрыв с неотесанным и пока что нетвердо стоящим на своих ногах молодым любовником. Не прошло и года после нашего разрыва, а Клер уже читала лекции о кино в Нью-Йоркском университете. На короткий период она стала запасным критиком «Нью-Йоркера», играя вторую скрипку не в лад с Паулиной Кейл{219}, с которой она не сходилась практически ни в чем. Год спустя ее приняли в «Нью-Йорк таймс» ведущим кинообозревателем, а к печати уже был подготовлен сборник ее избранных эссе — первый в череде бестселлеров. Пришествие Клер состоялось.
Я радовался ее успехам — она заслужила их больше, чем кто-либо. Но при этом с грустью понимал, что теперь мы разделены навсегда не только тысячами миль, но и тем, что выбрали разные дороги. Я все больше и больше втягивался в университетскую жизнь, к которой она относилась с неприязнью. Меня приняли на кафедру киноведения Лос-Анджелесского университета. Не ахти что, но, не обладая амбициями Клер, я был готов не торопясь взбираться по научной лестнице, вдали от ее нового пути, с присущими ему публичностью и шумными спорами. Время от времени я посылал ей коротенькие письма с поздравлениями по случаю выхода ее статьи или обзора. Если она отвечала, то открыткой. Большего я и не ждал. Клер на свой жесткий манер была необыкновенно щедра ко мне, делясь своей интеллектуальной и сексуальной изощренностью с существом слишком незрелым, чтобы платить ей той же монетой. Меня никак не уязвило и не удивило, что она переросла меня и «Классик». Откровенно говоря, я не рассчитывал увидеть ее еще очень-очень долго. А когда мы все же встретились, то случилось это благодаря Максу Каслу.
