Анатолий Ким - Белка
Вы не представляете, что значит найти где-нибудь в Подмосковье поляну с рыжиками! Это неслыханная удача для грибника — и вот на такой поляне, возле еловой посадки, ровным строем темнеющей рядом с заросшей проселочной дорогой, на траве стоял голубой автомобильчик «Запорожец», а рядом кругами по зеленой мураве носился джентльмен в спортивном костюме. Ногами, обутыми в пестрые, как дятлы, нарядные кроссовки, он поддавал грибы. Когда я рассмотрел, что же он растаптывал и разбрасывал изящными пинками, у меня потемнело в глазах. Кораллового цвета крошево безнадежно погубленных рыжиков самого высшего качества украшало замысловатым узором зеленый ковер полянки. «Ах, что вы делаете! — вскричал я не своим голосом. — Остановитесь, дурак вы этакий!» — «А что такое? — молвил футболист, несколько растерянно, устремив на меня сложный взгляд, в котором заигрывающее веселье начинало воспламеняться огоньком собачьей злобы; и последующие слова его прожурчали с уверенностью заработавшего унитаза: — Это же поганки, собачьи грибы…» — «Ах, собачьи?! заверещал я. — Так это, по-вашему, поганки?!» — «А что же это?» — «Обормот!» простонал я, припадая на колени, и, поставив свою корзину на землю, стал трясущимися руками шарить в траве. Увы, все было испорчено, и лишь крошки да расплющенные, позеленевшие на изломах шляпки валялись на поляне.
Обормотус между тем для чего-то потрогал свой внушительный половой бугор, выпиравший сквозь синие штаны, и, нимало не терзаясь раскаянием, насмешливо улыбнулся, лениво размахнулся ногою и пнул, перепасовал мне парочку уцелевших грибов, торчавших перед ним в траве. И тут я не выдержал, внезапная ярость белки помутила мой разум, и я прямо с земли кинулся на футболиста, желая вцепиться ему в нос — по боевой беличьей повадке.
Но не тут-то было — джентльмен-то оказался боксером! Реакция его была отменной — не успел я и опомниться, как кубарем катился по траве, отброшенный мощным ударом в челюсть. Корзинка моя мелькнула рядом, я подхватил ее и, задрав свой хвост, прошмыгнул мимо голубого «Запорожца» в еловую посадку; сзади раздались грозные, воинственные крики погони, затрещали сучья, но все это продолжалось не очень долго, и вскоре я вновь одиноко брел по лесу, посасывая разбитую губу и сплевывая алую кровь на зеленый мох.
Душу мою обуяла неодолимая печаль, в глазах стояли погубленные рыжики, те самые рыжики, дорогая, которые я хотел бы вам показать сентябрьским ясным днем, под белым солнышком, нашим с вами милосердным отцом, сладко дремлющим над лесной поляною.
Я всегда думал, ожидал каждую минуту, что меня подстережет какой-нибудь хищник. Поэтому бесплодными оказывались все мои начинания — задумав что-нибудь, я тут же поникал в безнадежном отчаянии, не веря, что удастся завершить начатое. Видя, как густо вокруг шныряют кабаны да волки, я не предполагал возможности спасения, тем более что сам-то не принадлежал к числу подлинных людей, которых спасала их божественная беспечность. И дожить до этого дня и часа мне удалось лишь потому, что я таился, был настороже, не лез на рожон, избегал риска, путал карты, полз на брюхе, не садился в чужие сани.
Моя единственная, утраченная! Вы одна могли бы разрушить древние чары и превратить меня в человека… но я отверг саму мысль о том, что вы способны меня полюбить…
Жизнь прошла без вас, и я решил было исповедаться перед вами и сделать это на бумаге, которую можно прятать и бесконечно перепрятывать, а то и сжечь в печке или на костре, что и сделал я однажды, разведя костер за домом, у мусорных баков. Это неправда, что рукописи не горят! Еще как горят… Не боится огня лишь сила, порождающая рукописи. Однако и при данных соображениях душа моя, принужденная, пуганая, осторожная, не смогла одолеть страха, и я решил исповедаться не вслух, а про себя, с помощью, так сказать, внутреннего монолога, но и тут не посмел произнести перед вами свое имя, скрылся за нелепое, куцее, окончание. Простите меня, если можете…
Нет, никогда не прощайте! Разве можно прощать твари, которая всего на свете боится и от страха даже возлюбленной не открывает своего имени? Я произнес долгую исповедь перед вами, но вы-то ее не слышали — и даже не узнаете никогда, что она была произнесена — вы так и не догадаетесь, кто же прячется за этим куцым окончанием — …ий.
Возле Покровки в Москве я знал одну подворотню, через которую сразу можно было пройти в потусторонний мир моего прошлого. Он начинался за странной, очень низкой каменной галереей, тесно уставленной помойными баками; дом, к которому примыкала галерейка, был оштукатурен «под шубу». Рядом с этим домом темнела арка, пройдя которую, я попадал в проходной двор, где посреди сплошного асфальта торчал ствол засохшего дерева, под ним находилась деревянная скамья без спинки. Это и было началом мира потустороннего.
Я как-то проходил в очередной раз по этому двору — и вдруг увидел, что на краю скамейки сидит душа нашей технической редактрисы Натальи Богатко. О том, что это ее душа сидит, догадаться было нетрудно, ибо она выглядела в точности так же, как в жизни выглядела сущая Наталья Богатко, технический редактор полнокровная и статная особа двадцати семи лет. Нестерпимая жалость охватила меня. Когда же, подумал я, успела умереть бедная Наталья? И неужели посмертное существование ей назначено в этом скверном проходном дворе? А между тем крупные серые очи Натальиной души умоляюще уставились на меня — и я мгновенно принял решение. Конечно, она не была для меня Эвридикой, а я не был влюбленным Орфеем, спустившимся за нею в царство Аида; но мне хотелось вызволить оттуда знакомую тоскующую душу, хотя бы ценою утраты своей собственной. И я подошел к ней, взял ее за ледяную руку, сказал «пошли» и, не оглядываясь, повлек к выходу из страны призраков. А на другое утро, побрившись в ванной, я хотел выйти из нее — и не смог открыть дверь. В узком проходе моей однокомнатной квартиры стояла могучая круторогая буйволица, жевала жвачку — и мне уже деваться было некуда… Мадам, я рассказываю вам историю своей женитьбы.
Когда я у нее потом спрашивал, каким образом она оказалась там, во дворе, она ответила, что не понимает, о чем речь. Значит, залетела на тот свет, была чудом вызволена оттуда, возвращена к жизни — и ничего такого не заметила! Но впоследствии, когда мы были уже основательно женаты, я все же выяснил с помощью осторожных и настойчивых расспросов, какие события предшествовали моей встрече с Натальей. В тот день, оказывается, ее на работе не было. Утром она шла, как обычно, от станции метро «Лермонтовская» в сторону родного издательства, и внезапно на нее стал надвигаться поливальщик, ехавший по тротуару, выбрасывая перед собою шипевшие струи воды. В панике, оглядываясь на поливальную машину, Наталья поспешила к противоположной стороне улицы и больше ничего не помнила — только то, что потом оказалась в моей квартире, у двери в ванную, где я брился, мыча в нос какой-то популярный мотивчик. Можно предположить, что, убегая от холодных струй поливальщика, Наталья попала под какой-нибудь проходивший мимо грузовик и погибла, но тут появился я и вернул ее к наземной действительности.
Я хоть сейчас мог бы провести вас через тот двор, чтобы вы сами могли подивиться на антиподов нашего бытия. Они существуют точно в таких же городах, как и наши, за дверями их квартир те же ссоры, примирения, болезни, радости и беды. Да, они почти такие же, как мы, но только совершенно плоские, словно зеркальная амальгама. Пристально вглядываясь в их жизнь, я вдруг начинаю постигать, что все зеркала, в которые мы с таким любопытством и самодовольством заглядываем, совершенно пусты, когда к ним никто не подходит; а когда мы смотрим в них, они довольно жестоко шутят над нами, показывая то, чего вовсе нет. И наше прошлое, отраженное в зеркалах памяти, — у собак, белок, бабочек, неудачливых художников, — для всякой твари, приуготовленной к тоске по прошлому, оно, прошлое, явит миллиарды плоских призраков. Так зачем же, мадам, я буду приглашать вас на эту странную прогулку?
О, извечный круговорот бытия, гулкий маятник вселенских часов, неторопливо выстукивающий: _быть… не быть! быть… не быть! тут… там! тут… там!_ И я, обращаясь сейчас к вам, совершенно уже не соображаю, с какого света шлю свой привет и слова благодарности.
Спасибо за то, что однажды вы встретились мне — в той или этой действительности — все равно. Я никогда не смогу забыть вас — в том или этом мире.
Я шел по неширокой улице — и вдруг узнал Сивцев Вражек. Строгие старинные дома, в которых, кажется, никто и не живет. Я свернул в Большой Власьевский переулок и вскоре входил в знакомый подъезд, поднимался на третий этаж. На мой звонок долго не открывали, потом лязгнули запоры, и дверь распахнулась. Я увидел какую-то лохматую немолодую женщину в халате. Стиснув руки на уровне груди, она странным образом топталась на месте, поджимая то одну голую, волосатую ногу, то другую. Глядя мне в глаза, женщина жутковато, но как-то очень знакомо улыбнулась. И я рассмеялся: передо мною не женщина старая была, а знаменитый художник Моравов, к которому я и шел по делу. Это халат и длинные волосы ввели меня в заблуждение.
