Антония Байетт - Обладать
Купить и этим, может быть, спасти
Собрание запёчатлённых истин?
Так стал я побираться. Пищей мне
Был чёрствый хлеб да горсть мясных обрезков,
Червями порченных – личинкой мух,
В чьё размноженье я вникал когда-то.
Тому сто лет великий Галилей
Изгнал из середины Мирозданья
Планету нашу и увидел въявь
Кружение светил, и место Солнца,
И обращение небесных сфер
В пространстве беспредельном, где весь мир наш —
Трава зелёная, снега вершин
И синева морских бездонных хлябей, —
Ничто как капля в гуще звезд кипящей.
Быть Галилею на костре, когда бы
Богобоязненный и вдаль глядящий
Мудрец от мыслей этих не отрёкся
И не отдался в руки богословов,
Чей ум совсем другим причастен тайнам.
Но усомниться в том, что человек —
Ось Мироздания – да разве это
Хула на Господа, Который чудным,
Неизъяснимым устроеньем в нас
Содеял разум и вселил стремленье
К познанию, но положил предел
Дням нашей жизни и покоит души
В приветном сумеречном беспредельи,
Когда, забыв решать загадки, мы
Угаснем в воздыханьях – как зачахнул
Над рассеченьем эфемер и мой
Усталый ум. Я изучил их облик,
Недолговечных сих живых пылинок.
Я годы жизни отдал существам,
Что и до вечера не доживают.
Когда перед глазами Галилея
Мерцали серебристые светила —
Не трепетал ли он, подобно мне,
Когда в стекле передо мной открылись
Не хладные красы небесной бездны,
Но буйный рой едва приметных тварей,
Окованных бронёю василисков,
Которые самим себе – как знать? —
Не кажутся ли – даже молвить страшно —
Тем микрокосмом, коим мнит себя
И Человек, чьей гордости тщеславной
Обидно бесконечность находить
И в крохотном, не только что в великом?
{Desunt cetera}[108]
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дом – это что?
Это крепкие стены,
Тёплый приют от студёных ветров.
Дом – это где ступают степенно
И отступают за шторы без слов.
А сердце – как мина: тук-тук, тук-тук.
А думы – как крик средь гардин и ковров.
И вдруг – стёкла градом из окон, вдруг —
Взрыв разносит и стены и кров.
Кристабель Ла МоттОни стояли на тротуаре и глядели на высеченную над террасой надпись: «Вифания». Светило апрельское солнце. Он и она смущённо сторонились друг друга. Трёхэтажный дом с подъёмными окнами был не дом, а игрушечка. В окнах – симпатичные шторы с ветвистым узором, крепившиеся резными деревянными колечками к медным прутьям. В окне первого этажа виднелся декоративный папоротник в белом керамическом горшке. На входной двери, выкрашенной в густой лиловато-голубой цвет, висел медный дверной молоток – изогнувшийся Дельфин. Розы стояли в бутонах, у самых ног раскинулось целое море незабудок. Между этажами в обрамлении кирпичей красовались лепные цветы подсолнечника. Каждый кирпичик дышал воздухом улицы; кладка, обожжённая ацетиленовыми горелками, промытая водой из струйных форсунок, словно лишилась кожи, и обнажилась сама плоть дома.
– Вот это реставрация, – заметила Мод. – Даже не по себе. Муляж какой-то.
– Как египетский Сфинкс из стекловолокна.
– Именно. Так и видишь внутри камин в истинно викторианском вкусе. То ли подлинный, то ли сооружён из обломков после сноса какого-нибудь особнячка.
Они снова оглядели не то благодушный, не то обездушенный фасад «Вифании».
– Стены, наверно, были чумазее. Здание, наверно, выглядело старше. Когда было ещё новым.
– Постмодернистская цитата, а не дом.
Они перевели взгляд на террасу, всю из чистеньких белых деревянных арок, увенчанную миниатюрной башенкой. Террасу только-только начинали оплетать первые побеги клематиса.
Вот, значит, откуда спустилась она тогда торопливым шагом: решительно колышутся чёрные юбки, губы решительно сжаты, руки стискивают ридикюль, в горячечных, широко раскрытых глазах страх и надежда – так это было? А навстречу, со стороны церкви святого Матфия, в цилиндре и сюртуке – он? А наверху, в окне, щурит за стёклами очков затуманенные слезами глаза та, другая?
– Меня вообще не очень интересуют места – или вещи, – которые с чем-то связаны, – признался Роланд.
– Меня тоже. Я работаю с текстами. И увлечённость современных феминисток личными жизнями писателей мне как-то не нравится.
– Но какой же без этого полноценный анализ? – возразил Роланд.
– Можно пользоваться методами психоанализа без всякого личного отношения, – ответила Мод.
Роланд не стал спорить. Это была его мысль – вместе съездить в Ричмонд и обсудить дальнейшие шаги, но не перед этим же действительно жутковатым домишкой. И Роланд предложил перебраться в церковь в конце улицы – массивное, амбароподобное здание викторианского времени, с застеклёнными уже в наше время хорами и тихим кафетерием. В церкви мельтешила детвора: прыгали клоуны в пёстрых костюмах, порхали феи и балерины, торчали мольберты, пиликали скрипки, наяривали магнитофоны. Роланд и Мод пристроились в кафетерии, в уголке, озарённом таким знакомым витражным светом.
С самого января, когда они послали сэру Джорджу иные благодарственные письма, от него не было ни слуху ни духу. У Мод выдался трудный семестр. Роланд искал работу – отправил запросы в Гонконг, в Барселону и Амстердам. Отправил без особой надежды: как-то в Падубоведнике ему на глаза попалась стандартная рекомендация, которую написал на него Аспидс, где тот аттестовал Роланда как старательного, педантичного, добросовестного исследователя, отчего Роланд выходил настоящим учёным сухарём. Они – Роланд и Мод – условились никому о находке не сообщать и ничего не предпринимать, пока не получат известие от сэра Джорджа или снова не повидаются друг с другом.
Ещё в Линкольне, в последний холодный день накануне отъезда, Роланд сказал Мод, что Кристабель, вероятно, намеревалась отправиться вместе с Рандольфом в ту самую естественнонаучную экспедицию в Северный Йоркшир, которую он совершил в июне 1859 года. Роланду это казалось очевидным: он, в отличие от Мод, был прекрасно осведомлён о датах и маршрутах путешествий Р.Г. Падуба. Теперь Роланд рассказал об этой поездке подробнее. Продолжалась она около месяца. Падуб путешествовал в одиночку, бродил по побережью, взбирался на утёсы, изучал геологические породы и морскую флору и фауну. Сначала предполагалось, что у него будет спутник – преподобный Френсис Тагвелл, автор труда «Анемоны Британского побережья», но мистеру Тагвеллу пришлось отказаться от поездки из-за болезни. По мнению литературоведов, рассказывал Роланд, этот месяц научных занятий и привёл к тому, что в творчестве поэта историческая тематика сменилась, так сказать, естественноисторической. Сам Роланд этого мнения не разделял. Ведь интерес к естественным наукам захватил тогда не только Падуба, но и всё мыслящее человечество. Как раз в 1859 году было опубликовано «Происхождение видов». Тогда же обратился к изучению природы приятель Падуба, великий историк Мишле, написавший четыре книги о четырёх стихиях: «Море» (о воде), «Гора» (о земле), «Птица» (о воздухе), «Насекомое» (об огне – поскольку насекомые обитали в жарких недрах земли). В этот же ряд можно было поставить и «природоведческие» поэмы Падуба – вместе с последними шедеврами Тернера, изображавшими стихию света.
Во время путешествия Падуб чуть ли не каждый день писал жене. Письма были включены в собрание, издаваемое Собрайлом. Отправляясь в Ричмонд, Мод и Роланд захватили с собой их фотокопии.
Дорогая моя Эллен,
Я и моя высокая корзина с банками для образцов доставлены в Залив Робин Гуда – оба изрядно помятые от дорожной тряски и перепачканные сажей, которой вперемешку с искрами неустанно посыпала нас паровозная труба. Железная дорога из Пикеринга в Гросмонт проходит Ньютондейлской тесниной – разломом, образовавшимся в ледниковый период, где по случаю крутого подъёма паровоз представляет в романтической вересковой глуши величественное извержение вулкана. Мне при этом припомнился Мильтонов Сатана, рассекающий взмахами чёрных крыл асфальтические испарения Хаоса – и ещё солидный, рождённый усидчивостью, но от этого не менее вдохновенный труд Лайелля о возникновении холмов и образовании долин на пути движения ледников. Я слышал настойчиво-призывные, томительные крики степных куликов, видел, как мне хочется думать, орла – может быть, впрочем, то был не орёл, но всё же парила в прозрачной стихии какая-то хищная птица. Пасутся тут странные узкогрудые овцы, грузные и неповоротливые. Они поскакивают, разбрасывая копытами камни, и рунистые их бока колышутся, словно купы прибрежных водорослей. Или смотрят на тебя с утёсов – чуть было не написал «нечеловеческим взглядом», но каким же ещё? – с видом что-то уж очень враждебным для домашних животных, почти бесовским. Тебе было бы любопытно увидеть их глаза: жёлтые, с чёрной щёлкой-зрачком – вдоль, а не поперёк. Эти глаза и придают им столь зловещий вид.
