Всеволод Филипьев - Ангелы приходят всегда
Неслучайно пастернаковский доктор Живаго хотел написать поэму не о положении Христа во гроб и не о последовавшем через три дня Воскресении Христовом, а о самих этих трех днях, наполненных смятением и мукой для всех, любивших Христа.
«Он всегда хотел написать, как в течение трех дней буря черной червивой земли осаждает, штурмует бессмертное воплощение Любви, бросаясь в Него своими глыбами и комьями, точь-в-точь как налетают с разбега и хоронят под собой берег волны морского прибоя. Как три дня бушует, наступает и отступает черная земная буря.
И две рифмованные строчки преследовали его:
Рады коснуться
и
Надо проснуться.
Рады коснуться и ад, и распад, и разложение, и смерть, но вместе с ними рады коснуться и весна, и Магдалина, и жизнь. И – надо проснуться. Надо проснуться и встать. Надо воскреснуть» (Б. Пастернак, «Доктор Живаго»).
Стоит претерпеть смятение ради прикосновения Весны.
Глава сорок вторая
НАСТОЯЩАЯ СМЕРТЬ
«Голубая стрела» без сигнальных огней
разбивает стекло, исчезает в окне,
твой игрушечный поезд летит под откос,
только это уже почему-то всерьёз…
На пылающий лоб ляжет мамин платок,
а в руках у неё апельсиновый сок.
Можно в синее небо с мольбою смотреть,
только это уже настоящая смерть.
(«Белая гвардия»)Когда Высота и Руф покинули ресторан и вышли на улицу, Руф, закуривая сигарету, сказал:
– Надоело вертеться среди людей. Сейчас бы в горы, повыше. Посидим где-нибудь на пике или на леднике. Там и поговорим. Или, если не хочешь в горы, давай под воду, на дно, в глубоководье. Там хорошо, безлюдно, темно и тихо, – видя, что Высота не реагирует, Руф распалялся пуще прежнего: – Или давай покатаемся на самом высоком в мире «Чертовом колесе»! Знаю, такое название аттракциона тебе не нравится. Ну, можно называть «Колесо обозрения», не велика потеря. Только давай выберем страну, где сейчас ночь, и сами запустим «Колесо». Во-первых, ночью города красивее, а во-вторых, людей нет. Лазарь и Синильга встретятся самое раннее через два-три часа. Время есть. Что молчишь? Тебе ведь все равно сейчас со мной нельзя расставаться.
– На аттракционах катайся потом, без меня. Уж лучше в горы.
– Замечательно, – Руф бросил сигарету на асфальт и затоптал ее ботинком. – Летим! Такое место покажу.
Они зашли в ближайшую подворотню, убедились, что вокруг никого нет, и стали невидимы…
…Горы Аляски, над которыми кружили Высота и Руф, расстилались до горизонта молчаливым царством. Блестящее пространство изо льда, снега и камня не казалось таким уж холодным в розово-золотых лучах солнца. Благодаря разнице во времени спутники вернулись в утро того же дня. Температура на горных вершинах была много ниже нуля по Цельсию. День выдался безоблачный и безветренный. С высоты полета самолета, на которой сейчас находились Руф и Высота, предгорья и горы, неприступные пики и бездонные пропасти, ледники и отроги, – все сливалось в единый многоузорчатый ковер.
Спутники опустились на гряду отвесных гранитных скал, покрытых снегом. Скалы с одной стороны сверкали ослепительной белизной, с другой были окутаны мягкими голубыми тенями. Облюбовав самый высокий пик гряды, Высота и Руф приземлились. Они зависли на ладонь от снежного наста. На этот раз они выглядели, как колеблющиеся полупрозрачные воздушные существа. Черты их лиц почти не изменились, только цвет стал другим.
Вместо прежней одежды Высота был облачен в хитон и плащ серебристых оттенков. Ноги были обуты в высокие сандалии. За спиной развевались мощные белые крылья, покрытые пышными перьями и пухом. Его лицо и тело словно излучали светло-бронзовый свет. В правой руке Высота держал большой прозрачный шар, внутри которого, как в воде, плавно покачивались золотые весы.
Руф был совершенно гол и бос. Его наготу прикрывала лишь узкая набедренная повязка. Темные крылья были меньше, чем у Высоты, и казались обгоревшими по краям. В руках он ничего не держал, но каждый раз, когда приоткрывал рот, оттуда вырывался язычок синего пламени, напоминавший фитиль газовой горелки. Тело и лицо Руфа были землистого цвета, а волосы на голове – пепельного. Необутые ноги своими длинными загнутыми ногтями напоминали когтистые лапы какого-то животного или птицы.
– Грандиозно, – выдохнул морозный воздух Руф, заговорив на атабасском языке. – Ну что, следуя твоему правилу, продолжим общение на языке местных аборигенов? Или, может быть, сразу на пяти языках международной альпинистской экспедиции, которая проходила по леднику, прямо под нами, два месяца назад?
– Здесь такой величественный покой. Не хочется нарушать. Предпочитаю общаться мысленно, – ответил Высота, не проронив ни единого звука.
– Как угодно, – перешел на мысленное общение Руф. – Кстати, я неслучайно выбрал это место. Обрати внимание, прямо перед нами гора Денали, что значит Великая гора, как называли ее атабаски, или гора Мак-Кинли, как прозвали ее американцы. Атабаски почитали гору священной и не селились возле нее. Между прочим – самая высокая точка Америки и одна из самых высоких гор мира. После королевства Бутан – высокогорной страны дракона, это одно из моих любимых мест на земле. Мне нравится проводить здесь свободное время. А люди и не догадываются, благодаря кому Денали приобрела мрачную известность горы-убийцы. Уж я-то стараюсь, чтобы список погибших здесь пополнялся ежегодно: то люди гибнут от адского мороза, то умирают от недостатка кислорода, то срываются в расщелины скал и трещины ледников. Мне запомнился один японец – Наоми Уэмуры, известный путешественник. Не без моей подсказки он решил покорить Великую гору зимой, когда температура упала ниже минус шестидесяти. Людям нравится ценой риска покупать успех, им нравится купаться в лучах такой сомнительной для нас славы. О, как мучительно он умирал… и умер. Грандиозно!
– Ты не замечаешь, Руф, что вы всюду вливаете яд разрушения? Взять хотя бы эти горы. Между прочим, даже атабаски называли Денали «Домом солнца», потому что всякая живая душа тянется к свету. А ты и на эти горы набрасываешь тень смерти, отчаяния и безнадежности. А ведь горы сотворены и поставлены силою Божией. Если Ему угодно, то Он передвигает и с корнем опрокидывает их, подобно сему будут опрокинуты все враги Господни. А крепкие и прочные горы символизируют правду Божию и твердость праведников. Когда же пробьет последний час земли, то горы, как мягкий воск, растают пред лицом Божиим. Неужели это не впечатляет и не заставляет задуматься?.. И потом, что за ненависть к человеку? Откуда такая жажда его смерти? И ты утверждаешь, что вы лучшие друзья, помощники и наставники людей? Почаще бы им видеть ваше истинное лицо.
Руф завис у самого края скалы над глубокой каменной пропастью. Потом опустился на наст, изучающе потоптался и сел на выступающий камень, свесив ноги в обрыв.
– Присаживайся, полюбуйся, – Руф поманил рукой Высоту. – Здесь даже у духа захватывает дух. Понимаю альпинистов.
Высота тоже встал на наст и, не оставляя следов, подошел к краю обрыва.
Руф продолжил разговор:
– Говоришь, мы желаем смерти людей? Отчасти. Но признаюсь, встречаются смерти, которыми мы гордимся и восхищаемся. О, это не косные обыватели. Это титаны духа. Ради таких мы вдохновляем художников, историков и поэтов, чтобы они увековечивали образ погибших в памяти потомков. Сколько таких замечательных образов рождают революции. В этом смысле русские с их революцией на шаг впереди всех остальных. Как сейчас помню, летом 1930 года встретилась мне Валентина. Ей было тогда лет двенадцать-тринадцать. Этакая Тиночка-тростиночка, как я ее назвал. Если сказать, что она была белокурым ангелом, то это не нарисует полной картины. У нее не было слащавости лубочных ангелов. Но вместе с тем кудрявые локоны, открытое лицо девочки-подростка и лучистые медовые глаза будущей красавицы создавали удивительно хрупкий и пронзительный образ. Выражение лица свидетельствовало о скрытой силе и одновременно о какой-то неземной покорности. На ней лежала печать тайны. Впервые я увидел Тину у костра. Дело было где-то под Москвой. Пионерская дружина проводила сбор. Лицо Валентины казалось поистине неземным в напряженных бликах огня. Она почти ничего не говорила, но то, как она внимательно слушала старших, как трепетно подавалась всем тельцем на зов горна и барабана, как вдохновенно пела костровые песни, говорило мне о ее чуткой душе больше, чем слова. Я полюбил ее. До этого я слышал истории о любви демонов к людям, но сам никогда не оказывался в такой ситуации. Тебе, разумеется, известен сюжет книги Товита о любви демона Асмодея к юной Сарре, изложенный, впрочем, слишком односторонне. Я примерно раз в сто лет пересекался где-нибудь с Асмодеем, но никогда не расспрашивал его об истории с Саррой, меня это не интересовало. Однако когда я год промучился с Тиной, то почувствовал, что остро нуждаюсь в совете. Трудно описать, что со мной происходило в тот год. Как будто во мне что-то просыпалось, что-то давно уснувшее и забытое, что-то невероятное. Мне казалось, что я иду по лабиринту, сейчас последний поворот, и я найду, буквально увижу ответ. Я поворачивал и видел лишь новый темный и пустой коридор лабиринта. Так повторялось десятки и сотни раз. Если бы я мог сойти с ума, как сходят люди, то непременно сошел бы. Мне хотелось видеть Тиночку постоянно. Меня тянуло к ней. Я страшно ревновал, если кто-нибудь оказывал ей малейшие знаки внимания. Особенно меня доводил мальчик, который постоянно поглядывал на Валентину, явно любуясь ею. Я устроил так, что его отец, забрав семью, уехал по службе в Среднюю Азию. Самое страшное, что чем сильнее я любил Тиночку, тем сильнее мне хотелось ее… убить. Это чувство меня нестерпимо жгло и мучило. Я отправился за советом к Асмодею. Тот подтвердил мои догадки. После разговора с Асмодеем я понял, почему я хочу убить Валентину. Асмодей так же горячо любил Сарру и безжалостно убил семерых ее женихов, у него не оставалось выбора, потому что Сарру каждый раз вновь и вновь выдавали замуж. Он пытался открываться ей, насколько это попускал Бог, но Сарра лишь сильнее просила Бога об избавлении от любви демона. Увы, она выпросила свое. Сопровождать очередного жениха отправился архангел Рафаил, с помощью которого Сарру отбили у Асмодея. А ведь Асмодею оставалось совсем немного. Путаными мыслями и наваждениями он почти довел Сарру до отчаяния. Он надеялся завладеть ее душой после того, как она наложит на себя руки. И что же?! Ему помешали… Асмодея ужасно бесила появившаяся вскоре книга Товита, где ничего не говорилось о его муках. Так он продолжал мучиться век за веком, пока, наконец, решил через кого-нибудь из писателей или поэтов изложить свою версию этой истории. Асмодей избрал Лермонтова. Он – русский, а значит – человек крайностей, либо богоборец, либо святой. Все обещало, что из Лермонтова выйдет достойный богоборец. Поэт пробалтывался в своих стихах, что его с ранних лет волнует образ демона. Так оно и было, Асмодей провозился с Лермонтовым всю его жизнь, но и здесь складывалось негладко. Поэт, начиная с четырнадцати лет и до самой смерти, сочинял поэму «Демон», в которой описал любовь демона к прекрасной княжне Тамаре, ушедшей после гибели жениха в монастырь. Местами получилось хорошо, но в целом довольно путано. Асмодей хотел, чтобы поэт описал все прямо противоположно тому, как было в жизни с Саррой. И сначала в поэме все идет неплохо – жениха Тамары убивают прямо перед свадьбой. Демон прогоняет ангела от своей возлюбленной. В конце концов он целует ее, и она умирает. Вот здесь нужно было остановиться. Но сколько Асмодей не внушал такую концовку Лермонтову, тот все переписывал и переписывал поэму и в итоге предал нас и принял вашу сторону: он отобрал душу Тамары у демона и отдал ее ангелу! Такого хамства разозленный Асмодей не потерпел и через несколько месяцев устроил Лермонтову дуэль, на которой тот благополучно погиб. Впрочем, я отвлекся от своей истории, но здесь есть связь. Итак, пообщавшись с Асмодеем, я понял, что мое желание убить Тиночку – это и есть моя любовь. Потому что, только убив или толкнув на смерть, я стану обладателем ее души. В этом я был уверен. Мне повезло, моя возлюбленная жила в советской России, время на дворе стояло безбожное, не в пример библейскому. Мне не пришлось готовить Валентину, убеждать и перетягивать на нашу сторону. Она была уже готова. Не верила в Бога и креста не носила. Доступ к ней был открыт, власть моя была полной. В один из воскресных дней она гуляла с подружкой в городском парке. В тот день Тиночка была особенно милой в своем светленьком платьице, туфельках с застежками и белых носочках. Они с подружкой много смеялись, ели эскимо на палочке, катались на каруселях. Я невидимо приблизился и подарил ей поцелуй смерти. Она что-то почувствовала, сразу же погрустнела. Вскоре девочка моя сильно захворала, заболела скарлатиной. В последние дни ее жизни я очень переживал, потому что мать, чувствуя беду, докучала Тиночке, упрашивая надеть крестильный крестик. И в какой-то момент та заколебалась… Ситуация была напряженной, но сам Сатана помог мне, и мы отогнали от Вали глупые мысли. Она осталась верующей в безбожие и не надела креста. Помню ее воспаленное лицо, в конец исхудавшее тельце и ставшие огромными и какими-то тихими глаза. Коротко стриженная, в синей казенной маечке, на широкой больничной койке она напоминала выпавшего из гнезда птенца. Почти перед самой смертью девочки мать все же всучила ей крестик – нагло пихнула в руку. Из последних сил Валентина приподнялась на кровати, разжала кулачок и выронила крест на пол. Потом в полубреду отдала кому-то пионерский салют и потеряла сознание, откинувшись на жаркие пухлые подушки. Вскоре моя мечта сбылась, она умерла. Казалось бы, можно торжествовать победу. Не тут-то было. Где справедливость? Мы выиграли это дело по всем правилам. Но до сих пор я томлюсь неизвестностью. Бог сокрыл от меня след души Валентины. Я не знаю, где она. Абсолютно не знаю. По примеру Асмодея я тоже решил увековечить память о любимой. И в этом мне повезло тоже больше, чем Асмодею. Правда, любовная лирика была тогда не в чести, зато выбор среди поэтов-богоборцев был богатый. Я предпочел бы Маяковского, но он как раз распрощался с жизнью. Тогда я остановился на Багрицком. Мне нравился этот романтик революции, называвший себя «ангелом смерти», лично участвовавший в чистках с револьвером в руке, воспевавший расстрелы и при этом всегда тяготевший к лирике и мистицизму. Смерть ему действительно хорошо удалось воспеть в стихах, посвященных моей Валентине, он так и назвал их – «Смерть пионерки». Меня особенно умилило, что со временем это скрыто-мистическое стихотворение поместили в школьный курс литературы. Мне нравилось наблюдать за лицами подростков, учивших эти стихи. «Смерть пионерки» лишала их покоя, они чувствовали дыхание настоящей смерти. В этих стихах столько безнадежности и неумолимо надвигающегося страха, что человеческая душа смущается и трепещет. Удачно получилось. А вот ввести в повествование образ демона Багрицкий, по обстоятельствам времени, так и не смог. Я кругами ходил вокруг него, пытался вдохновить. Но у него это вылилось в мистические мотивы других стихов, не связанных со «Смертью пионерки». И красоту Тиночки он не смог описать. Из-за болезни она получилась у него жалкой и безликой, а ведь до болезни в девочке были все признаки будущей красавицы, да еще какой! Так что не всегда мы ждем смерти человека с ненавистью к нему, иногда мы ожидаем ее с вожделением и любовью. Иные смерти, как, например, смерть Валентины, сильно радуют, но большинство других заслуживают лишь ненависть и презрение. Ничего яркого. Как видишь, мы знаем, что такое любовь. Любовь и смерть – родные сестры. Если бы не было смерти, если бы люди не теряли своих любимых, то они не знали бы всей силы любви. Любовь непременно должна умереть… Ну как, развеселил я тебя? – закончил вопросом свой рассказ Руф.
