Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга - Веста Арина

– На, завари. – Звягинцев протянул Якуту чагу.

– Сырая – не заберет… – засомневался Малява.

– А ты попробуй!

– Добро! – Якут бросил горстку в котелок с талым снегом.

Когда густой, как торфяная вода, чай был готов, Якут вынул из кармана горсть черных, круто присоленных сухариков.

– На, хапни. – Якут протянул Звягинцеву железную кружку и сухари. – Пей молча, – отбросив привычную мягкость, приказал он, – потом сухариками заешь… Пей и весь свой Род поминай! Его силой и поправишься…

После Якут осмотрел его, как опытный доктор.

– Ты, Батя, только не шевелись. Ребро у тебя сломано… Давай полечу…

Якут закурил «Яву» и раз и другой дохнул душистым дымом на синеватые кровоподтеки и помазал своей слюной.

– К утру заживет, – пообещал он, – ты лежи здесь у костра, а я буду дрова подбрасывать.

– За что сел? – чувствуя, как затихает и сворачивается в клубочек боль в груди, спросил Звягинцев.

– Статья сто девяносто первая, часть вторая, – привычно выдал свой «расстрельный букет» Якут.

– Поясни, – напрасно напрягая память, попросил Малява.

– За пять кило рыжухи, – наслаждаясь дымком «Явы», не сразу ответил Якут, он курил заветную сигарету уже второй час, но табак все не убывал.

– Золота? – не поверил Малява.

Якут кивнул:

– Едва «пыжика» не дали по совокупности! У нас ведь как? За десять грамм – пять лет отсидки.

– Откуда столько? Повезло? – загорелся Малява.

– Работал я бульдозеристом в артели «Яна», – со вздохом ответил Якут. – Янинский карьер вскрывал, срезали мы макушечку, первинки сняли, и поперла наверх червонка – красная ртуть; верный признак, что золото близко, но до песочка так и не дошли. Валит наверх киноварная руда… Красивая, стерва! Но бесполезная…

Начал я к ней присматриваться и скумекал, как побочный минерал на пользу обратить. Взял сковородень и натопил ртути, сколько за раз получилось. Ртутная мазь – самое первое спасение от «розочки». Народ ко мне косяком пошел, с «Изумрудного» и с дальних приисков лечиться приезжали. Держал я ртуть в литровом термосе: надежно и удобно. А она тяжелая: в пять раз тяжелее воды, как раз около пяти килограмм и было. Только видишь ли какое дело, через месяц-другой открываю я термос, а там золото! Еще тепленькое, точно недавно отлитое!

Малява слушал, раскрыв рот и встопорщив юные розовые уши.

– Это мне потом на этапе один бывший химик объяснил, что теоретически золото из ртути получить можно, – продолжил рассказ Ворава. – Англичане после войны попробовали: взяли пятьдесят килограммов ртути и четыре года ее в ядерном реакторе крутили. Золота получилось даже больше, чем полагали: почти семьдесят пять килограмм!

– Значит, ты сам «светишься», почище ядерного реактора, – заметил Звягинцев.

Якут пожал плечами.

– А как замели? – с горящими глазами спросил Малява.

– Ну, куда я пойду с литровым слитком, а выбросить жалко. – Якут припрятал неубывающую «Яву» в карман бушлата. – Решил я ее при первом удобном случае сдать, завернул в тельничек и под сиденье бульдозера заныкал, да, видно, кто-то на меня стуканул; короче, приехал ментовоз, мы тогда «Рабочий полдень» слушали, концерт по заявкам радиослушателей. Ну, меня по чьей-то «заявке» и повязали, и концерт в ШИЗО устроили, и о чудесах в термосе петь заставили. Потом из конторы подкатили, предложили сотрудничать и в интересах страны ртуть в золото перегонять. Опер так и не смог понять, что это не я, а через меня! – продолжил Ворава. – И в неволе, а паче того насильно, они от меня ничего не добьются…

– А откуда у тебя сила такая? – выспросил-таки заветное Звягинцев, речь Якута радовала его позабытым народным ладом и живым дыханием, скрытым под дребезжанием «блатной музыки».

– Да как тебе сказать… Я ведь до Урала на Енисее жил, школу жизни проходил у одного шамана, потом он меня в горы отвел, к остякам…

– Так я не понял! Ты, значит, у шамана научился, то есть силу взял? – уточнил Малява.

– Силу я взял от лучика, – поправил его Якут. – Лучик находит того, кто готов, хоть на воле, хоть в отсидке.

– Скажи, Володя, а ты слыхал об Илимпо? – безо всякой надежды спросил Звягинцев.

– Может, и слыхал… – равнодушно ответил Якут. – Был у нас на Енисее такой шаман… Два года эмгэбэшников по тайге таскал, вроде Ивана Сусанина.

– А Кама… Может быть… – от волнения Звягинцев привстал с лапника, и боль в отбитом теле напомнила о себе.

Якут приложил палец к губам:

– Тебе надо отдохнуть! Разбужу, когда надо будет.

– Не засну я, – простонал Звягинцев. – Давай еще поговорим…

– Спать, – Якут щелкнул пальцами – и Звягинцев послушно положил ладони под щеку и мирно засопел.

– Научи, – восхищенно попросил Малява.

Рыжая бестия, оторвавшийся от Главшпана и его кодлы, усиленно лебезил перед новым авторитетом.

– А я тебя бесплатно распартачу, хочешь перстни на руках, хочешь бабу голую на плече.

– Тебя как звать-то, живописец?

– Марей… Зипунов…

– Вот что, Марей, этому научить нельзя, сам смотри и смекай… А если рисуешь, так лучше картины пиши или плакаты.

– Наша сила в наших плавках? – усмехнулся Марей. – Меня за такое едва в карцер не упекли. А коли ты так умеешь, – Марей лихо щелкнул пальцами, – то и охрану сможешь снять. Слухай сюда! – поднажал он. – Пора нам отсюда когти рвать! Главшпан очухается и старика по-любому завалит. И нам с тобою тоже – хана! Крысиного яда в мурцовку кинет или еще чего придумает…

– Ладно, дай подумать, – кивнул Якут.

– Да чего тут думать! Река со дня на день вскроется, на плоту и рванем. – Марей оглянулся на крепко увязанные стволы для перегонки.

– Нет, рвать не будем, подождем амнистии, уже недолго, – глядя в огонь у костра, сказал Шаман.

Так оно и случилось, через месяц грянула знаменитая амнистия к 20-летию Победы, и в августе 1965 года Шаман, Марей и Батя, со справками об освобождении, оказались в низовьях Енисея в Туруханском крае. Собрали плот и поплыли на север, выспрашивая в прибрежных деревеньках о шамане Илимпо. Оленные люди, а тем паче русские, не знали такого. Большинство эвенков к этому времени уже перестали кочевать и поселились в бывших факториях, а ныне промысловых поселках, и только в поселке Январском им указали на двухэтажный барак, переделанный под персональное жилье, там и жил «последний шаман орочен». От местных эвенков они узнали, что этот шутник перенес свой чум в городскую квартиру, провертел дымник на улицу и в холода топил каменку, выложенную прямо на деревянном полу. Его белый олень жил здесь же, в стойле рядом с коровенками местной «якутской» породы. Судя по дыму, валящему в чердачное оконце, старый шаман был дома. Хозяин вышел к ним из самого настоящего чума, упирающегося остьями в закопченный потолок, – маленький, безбородый, похожий на внезапно одряхлевшее дитя. Он моргал погасшими глазками, не узнавая вошедших.

– Ну, здравствуй, Оленко, моя таежная сказка! – Звягинцев обнял его за костлявые плечики и зажмурился от внезапной рези в глазах, но не заплакал, он давно разучился плакать.

– Кола! Вова! – обрадовался старик. – Эко! Аяври Кунакан! – бормотал он слова радости, понятные без перевода. – Старый Илимпо почти ослеп, но все еще помнит ту яму с теплой водой в верховьях Учи! Там лежит Бата-Сульдэ: Железный Шар. Мы найдем его, а потом уйдем на Эни-Сай, и Мать-Река сама отнесет нас в селение Эден-Кутун!

В тайге было тихо, так тихо, точно сокровенная жизнь в одночасье снялась с насиженных гнезд, покинула логовища и норы и ушла, не оставив следов. Не было даже гнуса, хотя всего месяц назад над болотами плясали черные столбы мошки.

И в небе было пусто: орлы и сапсаны, вечные стражи Божьих гор, откочевали южнее – на плато Сыверма и Муторан. В такой тишине слышнее мысли человека и его тайный разговор с властителями судеб, и в безмолвии мира ровно течет шаманская песня.

Звягинцев брел за Илимпо, за ним ковылял Марей, замыкающим шел Якут – Ворава. Старый шаман держал за повод Бугике, белого оленя-трехлетку.