Любовь и пепел - Маклейн Пола

Сам фронт показался мне похожим на гору, а точнее, на две горы: японцы засели на одной, китайцы на другой, а между ними все было спокойно. Мы видели, как один японский бомбардировщик взлетел, намереваясь, вероятно, атаковать Шаогуань примерно в сотне миль к северу от нас, но чаще, за время пребывания на континенте, мы сталкивались с пропагандой. В каждой деревне, куда мы приезжали, висели плакаты на английском языке:

Во время встречи генерал Вонг, который держал эту линию обороны уже много лет, предложил нам прогорклое рисовое вино и передал единственное послание: «Если бы Америка отправила нам самолеты, оружие и деньги, то Китай бы очень быстро разделался с Японией».

— А если не отправит? — осмелилась я спросить.

— То будет вот так, — сказал он, сопроводив слова жестами, которые можно было растолковать следующим образом: происходящее сейчас будет продолжаться бесконечно. У японцев были самолеты, у китайцев — люди и удивительная способность выносить трудности. То, что японцы разрушили, китайцы смогут восстановить ценой своей жизни, если понадобится. Что такое четыре года для такой древней и многострадальной страны?

— Это самая ужасная война, которую я когда-либо видела, — сказала я Эрнесту, когда мы добрались до Чунцина.

Он, благодаря своим многочисленным связям в Гонконге, договорился о встрече с генералиссимусом Чан Кайши, лидером Демократической партии Китая, и был от этого в полнейшем восторге. Именно на это Эрнест и надеялся, приехав в Китай: добыть факты, которые никому не были известны, и передать важную информацию Вашингтону, когда мы вернемся домой. Меня же это заботило гораздо меньше. На самом деле, я почувствовала презрение к генералу Чан Кайши и его жене еще до того, как познакомилась с ними. Мне было совершенно ясно, что они не заботятся о своем народе. Миллионы людей голодали. Осиротевшие и умирающие просили милостыню на улицах, в то время как те, кто был наделен богатством и властью, жили как короли, вдя по головам людей, кто был ниже и слабее их.

Мадам Чан — известная красавица и роковая женщина, которая говорила о рабском труде как о спасении для своего народа. Бо́льшую часть времени она пыталась очаровать Эрнеста, а меня успешно игнорировала. Когда я спросила, почему ее страна не заботится о своих прокаженных, она сказала, сдержанно улыбнувшись:

— У Китая уже была богатая культура, когда ваши предки еще жили на деревьях.

Я ошеломленно уставилась на нее, а Эрнест подавил смешок. В следующее мгновение она переменилась в лице, улыбнулась и протянула мне серебряную брошь с нефритом. Мне ничего не оставалось, как только принять подарок и поблагодарить ее. Между тем обед продолжался — и главным блюдом была пропаганда. Генерал Чан считал себя демократическим героем народа, неутомимым лидером в борьбе с Японией, хотя его настоящим врагом были китайские коммунисты, которые могли привести народ к восстанию, разорвав цепи нищеты и рабства. Единственная цель Чана заключалась в том, чтобы остаться у власти. Он был верховным владыкой, а мадам Чан — гадюкой в драгоценных камнях, но ни о чем таком я не могла написать для «Колльерс»: Китай был нашим союзником.

— Что случилось с объективностью? — спрашивала я Эрнеста, с трудом сдерживаясь, чтобы не разбить нефритовую брошь о стену.

— Она вымерла вместе с птицей додо. Или это риторический вопрос?

— Я думала, что нет. Вот черт!

Позже мне будет стыдно за те заметки, которые я отправила в «Колльерс». В них не было ни моих страхов, ни реального мнения. Я называла мадам Чан «очаровательной», такой же очаровательной, как «самая новая и яркая кинозвезда», потому что это именно то, что все хотели услышать. Китай должен был оставаться на нашей стороне. Америка желала завладеть ресурсами Японии на Дальнем Востоке, чтобы та не дышала нам в затылок.

Повсюду были уродство и лицемерие, и я позволила себе стать частью этого. Но я не могла писать циничные репортажи и наивно полагать, что журналистика не в силах исправить ошибки или хотя бы прояснить ситуацию, хотя Эрнест настаивал на обратном. Это означало бы, что у меня просто не хватает сил хоть что-нибудь изменить. Но мысли об этом становились для меня невыносимыми. Я просто должна была усерднее работать, отчаяннее сражаться и стоять на своем.

Глава 56

Поскольку гонорары за роман «По ком звонит колокол» продолжали поступать, Эрнест решил использовать часть, чтобы выкупить «Финку». Мы арендовали дом с того дня, когда я впервые нашла его, и делали ремонт полностью за свой счет. Но по возвращении из Китая все это место стало нашим до последнего гвоздика, даже заросли лиловых орхидей возле сейбы и саранча, стрекочущая среди пальм. Мы отпраздновали это шумной вечеринкой, пригласив наших басков и всех, кого знали в городе, и каким-то образом веселое ощущение праздника сохранилось до конца лета. Дом никогда не пустовал, а вино лилось рекой.

Я скучала по мальчикам, но Эрнест с Паулиной играли в перетягивание каната, так что стало очевидно, что мы не увидим их до осени, поэтому мы просто продолжали плыть по течению. Просыпались, когда хотели, ели, когда нас мучил голод, чаще всего пили первые коктейли еще до полудня, а потом спали на солнце. Эрнест перестал следить за тем, что ест, перестал записывать свой вес и переживать о нем. И хотя оставались теннис и состязания по стрельбе, которые могли снизить вред от обильной еды, в некоторые дни я чувствовала себя очень подавленной.

Я отправила Максу Перкинсу законченные рассказы. Ему понравился мой сборник, который я назвала «Сердца других», подсмотрев цитату в рассказе Уиллы Кэтер. Корректура должна была прибыть со дня на день, и во мне мучительно смешались волнение и страх. Разочарование, вызванное последней книгой, все еще не покидало меня. Хоть я и не просила, но Эрнест делал все возможное, чтобы в этот раз все получилось правильно. Он предлагал идеи для рекламного экземпляра и хотел помочь с выбором суперобложки. Моя последняя фотография показала меня не в лучшем свете, поэтому Эрнест предложил сделать ее самому, чтобы я на ней выглядела как можно естественнее.

— Думаешь, все это имеет значение? — спросила я его.

— Уж точно не повредит, — сказал Эрнест. — Может быть, тебе подумать о том, чтобы взять фамилию мужа? Этого ты еще не пробовала.

— И зарабатывать на твоей славе? — Я мгновенно насторожилась. — Этого все и ждут. Ты же видел те рецензии.

— Это твоя фамилия. Почему бы тебе не использовать ее, если хочешь?

Я ощутила, как жар поднимается по шее, словно по лестнице.

— Моя фамилия — Геллхорн. И именно под ней публиковали мои работы.

— Что ты выберешь: гордость или хорошие продажи?

— Думаешь, без твоей фамилии у меня не получится? — Я почувствовала резкость в своем тоне и заставила себя выдохнуть. — Ты это имеешь в виду? Использовать личные связи или погибнуть?

— Ты слишком драматизируешь. Я просто хочу помочь.

— Может быть, но это моя работа. И я хочу издать ее под своим именем.

Эрнест внимательно посмотрел на меня, и стало ясно, что, по его мнению, я совершаю ошибку, но вслух он сказал:

— Конечно, делай, как тебе угодно. — И ушел читать свою почту, пока я кипела от злости.

Дело было совершенно не в этом. Он совсем меня не понял. В моем выборе не было слабости или гордости. Я была Геллхорн, под этим именем я писала еще до того, как познакомилась с ним. И мне было важно оставаться прежде всего собой, а не его женой или кем-то еще.

Все больше и больше я начинала понимать, что Эрнест — человек привычки. Он жил по календарю, следовал по пути миграции, как бабочка, возвращаясь год за годом в одно и то же время в одно и то же место. И было неважно, что мы только недавно вернулись домой из долгой поездки по Востоку. Осень означала Сан-Валли, и именно туда мы должны были поехать.