Борис Минаев - Психолог, или ошибка доктора Левина
Все замолкли, а потом заговорили разом, перебивая друг друга. Ира попросила выступать по очереди, тянуть руку, как на уроке, и стала «вызывать» участников психодрамы, все быстрее и быстрее раскручивая разговор в нужную сторону.
– Лева, может, ты кого-то боишься в семье? – сказал «папа», у него была угреватая кожа, он был какой-то невыносимо худой, весь составленный из узлов и костяшек. – Это страх перед отцом? Я тебя чем-то обидел?
Лева пожал плечами.
– Да вроде нет. Я люблю отца. Я люблю тебя, папа.
В этот совершенно дурацкий, фальшивый момент Ира вдруг встала, быстрым движением метнулась к дверям, погасила свет, зажгла свечку и поставила ее на пол, в центре круга.
Все ахнули.
Лева успел (как ни странно) в этот момент подумать о том, что эта свечка и эта рухнувшая на них волшебная темнота вряд ли имеет прямое отношение к психодраме, скорее наоборот – она находится с ней в противоречии, здесь нужен яркий свет и полная открытость, но почему-то именно в этот момент (дурацкий, противоестественный, когда с языка вырвалось это ужасное, нелепое – «я люблю тебя, папа») что-то освободилось в нем, какая-то перегородочка сломалась, и он почувствовал облегчение и печаль, и вместе с тем полный восторг и перед этой свечкой, и перед психодрамой, и перед Ирой – прежде всего.
Ну да, так совпало, что, произнеся нелепую фразу «Я люблю тебя, папа» по отношению к угреватому малому (никто еще не познакомился и они не знали, как друг друга зовут), он вместо логичного в этот момент стыда ощутил настоящую любовь и отстраненность, странную легкость по отношению к тому, что раздражало, давило, застревало внутри…
И тут же зажглась эта Ирина свечка, и Лева понял, что попал в нужное место в нужное время.
Собственно, как потом понял (и прочитал, и проверил на себе) Лева, эффект психодрамы состоял именно в этом отстранении, как бы шаге в сторону от самого себя, когда благодаря нелепости самой ситуации ты переживаешь проблему совершенно по-новому.
Выйдя на Моховую (тогда она называлась проспект Маркса), Лева остановился подождать Иру. Она в аудитории разговаривала с девочками и вышла нескоро. А увидев Леву, опять улыбнулась. Той же улыбкой, как тогда, когда остановила на нем свой взгляд, в аудитории. Только что прошел мелкий, тихий дождик, Лева еще застал его. Потом он кончился вдруг, стало сыро и тепло.
– К метро? – просто спросила она. И вдруг взяла его под руку. Эти сто шагов от института до угла Тверской он потом очень долго вспоминал, это была его тайна, его ежедневный ритуал, ну типа молитвы перед сном – вспомнить ее руку, ее тепло, ее походку, ее пальцы, ее глаза…
Они долго стояли на углу, возле «Националя», на них из-за тяжелых старинных дверей ресторана смотрел швейцар, смотрел лениво и от нечего делать, а они все говорили и говорили…
За эти тридцать-сорок минут он успел рассказать ей, в общем-то, все. Все про себя, что мог. А она слушала внимательно и чуть улыбалась.
Хотя рассказывать про себя он, в общем-то, и не собирался, – собирался высказать кое-какие сомнения, и задать кое-какие вопросы, но получилось по-другому.
Он рассказал и про родителей, как он их любит, но в последнее время стало что-то очень тяжело, их страх мучает его, он пытается объяснить, что дело не в институте, не в поступлении, дело в выборе себя (вы понимаете? Ира просто кивнула: разумеется, даже не переспросила ничего), но они зациклены на этом, вот только сейчас немного успокоились, когда он записался сюда, Ира мягко улыбнулась: правильно, ты должен оставаться собой, но твой долг успокоить родителей, им сейчас действительно тяжело, надо пережить этот момент, а с поступлением она и вправду постарается помочь, КЮП выдает характеристики-рекомендации, это раз, на факультете мама легко найдет репетиторов, Ира подскажет, на какой кафедре, это два, и, кроме того, даже если вдруг что-то не получится, можно устроиться будущей осенью лаборантом, и тогда уже поступить будет гораздо легче, ты меня понимаешь, ты сам, главное, не бойся, ты ведь не боишься, ты ведь смелый, правда, очень смелый, очень и очень, да?
Не знаю, вдруг пожал плечами Лева, по-моему, нет.
Ира замолчала, пристально глядя ему в глаза. Но ведь сегодня ты не побоялся, правда? Нет, это другое. Почему «другое»? Другое, потому что выглядеть смешным я действительно не боюсь. Заика и все такое. Привык. Так ведь в этом-то все и дело, нахмурилась Ира, милый ты мой. Знаешь, сколько глупостей люди делают только потому, что боятся показаться смешными? Не знаешь? А я знаю! Особенно мужики… Для твоего возраста не бояться выглядеть смешным – это очень много. Поверь. Ты должен мне верить.
В ее интонации была непривычная требовательность.
Нет, не требовательность. В ее интонации была непривычная власть.
Лева как будто споткнулся, когда услышал эту интонацию в ее голосе. Споткнулся, чуть не упал, замахал руками, но удержал равновесие. Так бывает в начале зимы, когда появляется лед, раскатанные дорожки, а ты за лето забыл, как передвигаться по ним. Он удержал равновесие и не упал. Он был согласен подчиняться этому человеку. В общем-то, во всем.
Но причина, по которой он согласен был ей подчиняться (в общем-то, во всем), была, как позднее сформулировал для себя Лева, абсолютно правильной. Да, она была его другом, его учителем, его главным собеседником (в том году), она была лидером, руководителем, вождем, мессией, революционером. Но прежде всего она была для него магнитом, который притягивал сильнее всех остальных магнитов. Это был такой очень большой магнит, короче говоря. Невероятной силы…
* * *Эта ее интонация требовательности проявилась потом в одной очень странной ситуации. Сотни, а может, тысячи раз она в течение этого года ругала его за нытье, порой очень жестко выправляла, выпрямляла его мотивы, «чистила» его установки, пресекала его внутреннее бегство от проблем, делала это, наверное, подробнее и тщательнее, чем с остальными, но все-таки это было не его, а общее, это была ее жужжащая забота пчелиной матки о своем рое, ее вечная, сосущая, не дающая спать, не дающая жить ей самой озабоченность чужими жизнями.
Но тут было совсем другое. И всего однажды. Когда они лежали в постели.
На ее продавленной кровати, в этой узкой однокомнатной клетухе, которую она снимала в Чертаново.
Было жарко, у них был, наверное, час, от силы, они постепенно переместились туда, он начал потеть, и она сняла с него рубашку, а потом понюхала.
Понюхала его кожу. На плече. Потом на животе.
– Слушай, – сказала она. – От тебя странно пахнет. Молоком, что ли. Теленком каким-то. А?
Он тоже понюхал. Этот запах он знал. Ну да, его кожа так пахла. Ему было, честно говоря, все равно, и даже нравился этот запах, потому что он был свой, ну да, немножко такой детский. Ну и что?
