Станислав Говорухин - Вертикаль. Место встречи изменить нельзя
По палубам судна еще гуляли редкие пассажиры, сидели на скамейках пары, но пароход уже затихал, исчезали с досок палубы резко очерченные отсветы окон.
— Морсу хочется, — слышался из темноты чьей-то каюты томный женский голос.
Измученный мужской отвечал:
— Ну где я тебе возьму морсу? Ресторан закрыт… Давай спать.
— Ах, как хочется морсу…
Из закрывшегося уже ресторана вывалились припозднившиеся посетители. Центром шумной компании была высокая, немолодая уже женщина с хорошо поставленным, чуть хрипловатым голосом — может быть, артистка.
— Благодать, а! — говорила она, закрывая глаза и вдыхая чистый воздух. — Неужели все это кончится? Эта луна, это шлеп-шлеп по воде, этот блаженный сон? Бог мой, и вправду как во сне. Я ничего не помню… Где мы? Какое сегодня число?
— Семнадцатое июня тысяча девятьсот сорок первого года, милая Нина Васильевна, — подсказал ей один из мужчин, кругленький, верткий, в косоворотке навыпуск, подпоясанной узким кавказским ремешком. — И завтра с утра нас с вами ждет тяжелая работа. Так что пора баиньки…
— Вы бухгалтер, Васильчиков, — потухшим голосом сказала женщина. — Как вам самому-то не скучно от себя?
— О! — вспомнил кто-то из компании. — И правда, семнадцатое… Сегодня же «Динамо» со «Стахановцем» играют. Сыграли уже…
— Вот и влындют наконец чемпиону…
— Кто влындит-то?
— Тот же «Стахановец». У них форвард хороший…
— Путятов? Ой, уморил! Кто такой Путятов рядом с Дементьевым?
— Пари?
— Пари.
— А ведь эти плотогоны, друзья, — прервал их спор высокий, седой, державшийся рядом с актрисой мужчина, — сейчас там ушицу едят, смею вас уверить. С дымком, из стерлядки… И не всухую… Э-э-эй! — пропел он высоким голосом. — Приятного аппетита-а-а!..
Костер на плоту и сам плот, темный на светлом зеркале реки, уплывали влево, вверх, пароход уже обгонял маленький, с высоко выдвинутой трубой буксирчик. Кто-то сидел на корме, курил.
— И куда он так торопится, наш капитан? — капризно сказала женщина. — Вот вы, Васильчиков, все можете… Остановили бы пароход, уговорили капитана. Мы бы сейчас купанье устроили…
— Славно бы!
— Водица небось шелковая…
— Купеческие у вас замашки, Нина Васильевна, — отозвался скучный Васильчиков. — Кто как, а я лично — «у койку»… Пойду тихонечко, чтобы не расплескать сон. Оревуар…
Лиза, прикрыв ладошкой рот, зевнула.
— Вот что, Лиза, — Павел Иванович накрыл ладонью ее руку. — Пойдемте-ка спать…
— Как? Что? — Лиза тряхнула ресницами. — Я не хочу…
Он засмеялся:
— «Не хочу», а глаза с поволокой… Пойдете ко мне в каюту и ляжете спать. И никаких разговоров. Всё! Это приказ!
— Как же? Там мужчина…
— Он вас не съест…
— А вы?
— Я пограничник. Ночью привык бодрствовать. Словом… Я же сказал — прекратить разговорчики! — И он, легонько взяв Лизу за локоть, повел ее вдоль палубы.
— Я — часик… — лепетала она. — Ох, беда вам со мной…
Через минуту она уже крепко спала в свежей постели, рядом через проход похрапывал пассажир-гора, так высоко и значительно возвышался под простыней его огромный живот. От одной неожиданно громкой рулады его храпа Лиза вздрогнула, подняла голову, плохо, видимо, соображая, где она находится, наконец вспомнила, улыбнулась и тут же уснула успокоенно и крепко.
А Павел Иванович, прохаживаясь, обошел по палубе весь пароход, постоял на корме, глядя, как выделяется на черной маслянистой глади белый бурун развороченной лопастями воды. С правого борта плыл высокий, лесистый, загадочный в темноте берег без единого огонька.
Он присел на скамейку, вытянул уставшие ноги, раскинул руки и в этой блаженной позе, закрыв глаза, застыл, задумался и вдруг широко улыбнулся, вспомнив что-то. И чем-то неотразимо похожа была эта улыбка на улыбку Лизы, которая сейчас крепко спала в его каюте.
Мимо прошлепал низенький, с сердитым заспанным лицом человечек в пижаме, прижимавший к груди три бутылки брусничного морсу. Недоуменно посмотрел он на улыбающегося во сне лейтенанта и оглянулся дважды.
На баке пробили склянку — звонко и мелодично пропел во влажном воздухе удар колокола. И с этим ударом выплыла, словно появилась на сцене, дама из рассыпавшейся уже шумной компании. Она переоделась в халат, длинное полотенце через плечо; взбитые недавно высоким валиком над лбом волосы теперь были по-девичьи схвачены лентой на затылке. Она прошлась вдоль борта, дойдя до лейтенанта, остановилась, разглядывая его. Потом присела на краешек скамейки.
Павел Иванович открыл глаза, смутившись, подобрал ноги, выпрямился.
— Угостите даму папиросой, товарищ командир, — сказала она, бесцеремонно разглядывая его.
Павел Иванович вынул из кармана галифе пачку «Северной Пальмиры», узкими худыми пальцами она смяла в двух местах мундштук папиросы, наклонилась к протянутому огоньку, жадно и глубоко затянулась. Тут же сказала:
— Какие мы с вами дураки. Эдакую прелесть, — узкой кистью она очертила вокруг себя полукруг, дуга которого уперлась в горящую папиросу, — оскорбляем такой, извините, гадостью. Ведь гадость, гадость! А неймется…
Павел Иванович тоже закурил, отгоняя рукой дым, который тянуло в сторону соседки.
— Что это значит? — Кончиком пальца она погладила кубики на петлицах. — Никак не выучусь разбираться.
— Старший лейтенант.
— А три таких же, но продолговатых?
— Подполковник.
— Значит, подполковник, — повторила она задумчиво. — Чин немалый… Был у меня школьный приятель. Двоечник… Девчонкам от него житья не было. А вот смотри-ка — подполковник. Сейчас бы он кто был? Убили его, — грустно пояснила она. — Про линию Маннергейма слышали? Вот там… — И вдруг спросила строго: — Чему это вы улыбались во сне?
— Так… — засмеялся Павел Иванович. — Своим мыслям…
— Знаем мы ваши «мысли», — шутливо погрозила она пальцем. — Видели… Хороша, не возразишь! Небось спит сейчас матушка в вашей каюте, а вы вот тут, на воздусях… Вы уж не обижайтесь на старуху…
— Какая же вы старуха? — непритворно изумился Павел Иванович.
— Да уж немолода, сударь, — нарочито старушечьим голосом, пришамкивая, возразила она. — Пятый десяток в разгаре…
— Вы, верно, актриса?
— И даже знаменитая, — сказала она просто и с гордостью. — Одолжите-ка мне левую ладонь, я посмотрю — не напрасно ли стараетесь.
Она взяла в свои руки его широкую ладонь и, поворачивая ее к свету луны, стала вглядываться в тонкие линии на ней, проводя по ним остро отточенным лакированным ногтем.
