Иэн Макьюэн - Солнечная
Затем он заговорил об «Ареопагитике» и ее значении для современной политики. Тут она остановилась и спросила его в лоб, откуда физик столько знает о Мильтоне. Он решил, что его раскололи, и принял слегка обиженный вид. Меня интересуют знания как таковые, сказал он, а что касается границ между разными предметами, то они проведены просто для удобства или являются историческим недоразумением или инерцией традиционного восприятия. В качестве иллюстрации он привел примеры, которые почерпнул от друзей-антропологов и зоологов. Голос ее впервые потеплел, и она начала задавать ему личные вопросы, так как физика ее совсем не интересовала. Из каких он краев? Из Эссекса, сказал он. Надо же, и она тоже! Из Чингфорда! Это был выигрышный билет, и он не преминул им воспользоваться. Он пригласил ее на ужин. Она сказала «да».
Этот солнечный, в легкой дымке ноябрьский полдень, встреченный ими у Радужного моста через реку Черуэлл, станет для него отправной точкой его первого брака. Спустя три дня они ужинали в отеле «Рэндолф», а перед этим он посвятил Мильтону еще один полный день. К тому времени было уже ясно, что главным предметом его собственных изысканий будет свет, поэтому естественным образом его внимание привлекло стихотворение того же названия, из которого он заучил наизусть последние десять строк, и за второй бутылкой вина он заговорил с ней о пафосе этой вещи: слепой оплакивает то, чего никогда не увидит, чтобы потом восславить спасительную силу воображения. Держа в руке бокал вина над накрахмаленной скатертью, он продекламировал: «Тем ярче воссияй, Небесный Свет, / Во мне и, силы духа озарив, / Ему – восставь глаза; рассей туман, / Дабы увидел и поведал я / То, что узреть не может смертный взор»[15]. Он увидел, как глаза Мейзи наполнились слезами, и достал из-под стула подарок – «Ареопагитику» в переплете из телячьей кожи, 1738 года издания. Мейзи обомлела. Через неделю в ее комнате, среди дня, тайком, под звуки «Сержанта Пеппера» из портативного проигрывателя, который он перед этим починил с помощью паяльника, они наконец стали любовниками. Термин «грязная девчонка» с намеком на ее общедоступность сразу сделался для него отвратительным. А все же в постели она была куда смелее и необузданнее, изобретательнее и великодушнее, чем любая из его прежних подружек. А еще она готовила классный пирог с мясом и почками. Он решил, что влюбился.
Ухаживания за Мейзи превратились в настойчивую и хорошо организованную погоню, доставившую ему истинное наслаждение и ставшую поворотным моментом в его развитии, ибо Майкл точно знал: ни один третьекурсник с факультета искусств, будь он хоть семи пядей во лбу, после одной недели подготовки никогда не «прокатил» бы среди коллег Биэрда, студентов-математиков и физиков. Впереди была улица с односторонним движением. «Мильтоновская неделя» навела его на мысль о грандиозном блефе. Чтение поэта семнадцатого века, конечно, тяжелый труд, однако он уж точно не назвал бы его интеллектуальным подвигом, это было ничто в сравнении с тем, с чем он каждодневно сталкивался в своем университетском курсе. В ту самую неделю, когда они ужинали в «Рэндолфе», он штудировал скаляр Риччи и наконец понял, что он значит в общей теории относительности. Похоже, эти невероятные уравнения наконец-то уложились у него в голове. Великая Теория перестала быть абстракцией, перейдя на чувственный уровень, он ощущал, как материя способна деформировать бесшовную ткань пространства-времени, как эта ткань влияет на движение объектов и как из ее кривизны возникает гравитация. По полчаса разглядывая две дюжины букв и индексов в уравнении поля, он понимал, почему сам Эйнштейн говорил о его «несравненной красоте» и почему Макс Борн назвал его «величайшим взлетом человеческой мысли о природе».
Это понимание было умственным эквивалентом поднятия больших весов – с первого подхода ничего не выйдет. Он и ему подобные изо дня в день, с девяти до пяти, корпели на лекциях и в лабораториях, пытаясь уяснить труднейшие из когда-либо поставленных проблем. В то время как студенты факультета искусств вылезали из постели около полудня, чтобы пару раз в неделю встретиться с преподавателем. На этих семинарах, подозревал он, не говорится ничего такого, что оказалось бы не под силу человеку даже с одним полушарием мозга. Он ведь прочел четыре лучших эссе о Мильтоне. Он был в теме. А при этом они держались с ним высокомерно, эти лежебоки, заставляя перед собой робеть. Уже нет. Завоевание Мейзи интеллектуально его освободило.
Спустя много лет Биэрд поделился этой историей и своими выводами с профессором английской литературы в Гонконге и в ответ услышал: «Майкл, ты ошибаешься. Если бы ты соблазнил девяносто девушек с помощью девяноста поэтов, по одной в неделю в течение трех академических лет, и после этого всех их помнил бы, я имею в виду поэтов, и систематизировал бы прочитанное в некой обзорной работе, имеющей эстетическую ценность, только тогда ты бы получил степень по английской литературе. Зря ты думаешь, что это так легко».
Но тогда казалось именно так, поэтому на последнем курсе он чувствовал себя куда более счастливым, и Мейзи тоже. Она уговорила его отрастить волосы, сменить фланелевые брюки на джинсы и перестать заниматься ремонтом. Это было «не клево». Они стали «клевыми», хотя оба были маленького росточка. Он уехал из «Парк-Тауна» и снял крохотную квартирку в Джерико, где они вдвоем и обосновались. Ее друзья, студенты отделений литературы и истории, сделались его друзьями. Они были остроумнее, чем его собственные друзья, и, само собой, ленивее, с комплексом законченных эпикурейцев, как будто все им были что-то должны. Он обзавелся новыми соображениями – о распределении богатств, о Вьетнаме, о событиях в Париже, о грядущей революции, об ЛСД, который он превозносил, хотя и отказывался употреблять. Слушая самого себя, он не находил свои доводы убедительными, и оставалось только удивляться, что его не воспринимают как шарлатана. Он попробовал травку и остался крайне недоволен тем, как она воздействует на его память. Несмотря на все эти вечеринки с громовой музыкой и жутким вином в промокших бумажных стаканчиках, они с Мейзи не прекращали работу. Пришло лето, пора выпускных экзаменов, и, только они успели открыть рот, как учеба закончилась и все разбежались.
Оба они закончили с отличием. Майклу предложили место, какое он хотел, в университете Сассекса, чтобы там писать докторскую. Они отправились вместе в Брайтон и приглядели с сентября чудесный старый приходской дом в соседней деревушке среди холмов. Аренда была им не по карману, поэтому они заранее, еще в Оксфорде, договорились с супружеской парой, изучающей теологию и недавно родившей однояйцовых близнецов, снять жилье пополам. В чингфордской газете появилась статья про местную девушку из рабочей семьи, которая «достигла небывалых высот», и вот с этой высоты, а также чтобы хоть отчасти сохранить их распавшийся круг, они решили пожениться – не потому что это было в порядке вещей, а как раз наоборот, это было экзотично, это было весело, чудно и безобидно старомодно, как военная униформа с кисточками, в которой сфотографировались битлы для раскрутки своего сенсационного альбома. Вот почему эти двое не пригласили родителей и даже не поставили их в известность. Они зарегистрировали свой брак в Оксфорде, а после нагрузились портвейном в небольшой компании друзей, приехавших по такому случаю. Подполковник в отставке Генри Биэрд, отмеченный наградой за отличную службу и живший в одиночестве в старом доме в Колд-Нортоне, узнал о женитьбе сына, только когда тот уже развелся.
