Ахто Леви - Записки Серого Волка
Правда, смех и песни – это не всегда зависит от нас. Иной раз и хотелось бы запеть, да не до песен, нe до шуток, не до смеха. Это во многом зависит от тех, кто нас охраняет, – от конвоя. Вот когда ходим с Иваном Костромским (из Костромы он) – тогда песни, смех, шутки и работа что надо. Он старший конвоир, простой парень, сам охотно пошутит и никогда никого нe обидит: «Устали – отдохните, река рядом – умойтесь, освежитесь». Воткнет в землю вехи для обозначения зоны, за которую мы не вправе выходить, и будьте любезны, занимайтесь своим делом. Он не переходит грани дозволенного ему во взаимоотношениях с нами, заключенными, но и не считает нас заразой, достойной одного только презрения. Не то что другой наш старший конвоир – Рыжий. Он действительно рыжий и еще очень злющий. Когда ходим с ним – ну, спасу нет. И что за противное отношение… Можно подумать, что кто-нибудь из нас у него лично кошелек стянул. Ненавидит он нас, видать, люто. Недавно он до того озверел, что сам командир взвода упек его на гауптвахту. Это был страшный день. Поведение старшего конвоира с утpa всех нервировало. Он беспрестанно на нас орал, требуя то прекратить курить, то перестать шептаться. Даже его помощнику, мы видим, противно. Рыжему солдаты тоже не очень симпатизируют, они его прозвали капралом».
Начали мы в тот день работу. Отремонтировали первый пролом, затем еще два пролома и остановились на перекур. День очень жаркий, не меньше 35°. Разделись, предоставив свои тела бесчисленным комарам, слепням, мошкаре. Жарко. От невыносимой жары в горле сухо, трудно дышать. Но спрятаться от солнца некуда. Хотим пить. Дьявольски хотим пить. Рядом у дороги, метрах в двух от нее – ручеек. Мы хотим пить все как один. Пошли к ручью. Тут грозный окрик Рыжего заставил вернуться на дорогу. «Не будет воды!» – заявил он и щелкнул затвором автомата. Бригада его просила, ругала, умоляла, а он: «Не будет воды!»
Садимся, отказываемся двигаться дальше. Сидим у ручья и глотаем слюну, у кого она еще есть. Таким образом просидели час, Рыжему надоел окружающий колорит. «Вставай, пошли дальше!» – скомандовал он. Мы ни с места. Он орет, бесится, наставив на нас автомат, подходит вплотную. Нервы у всех напряжены. Встаем, идем дальше. Отремонтировали еще пролом, еще много проломов. Брюки от пота, текущего по нашим спинам, прилипают к ногам; тела наши в укусах; язык у всех засохший, говорить не хочется. Работаем. Оказывается, чтобы попасть в ад, не нужно умирать. Вот оно – настоящее пекло. Лето! Это сезон, которого так ждут повсюду люди, когда природа украшается зеленью, цветами, песнями птиц, когда весело журчат ручьи и земля благоухает. Лето?! Для нас этого нет. Для нас – жара, дорога, проломы, жажда, а для меня лично еще и кувалда…
Но и вчера было лето. Еще вчера я любовался своей работой и мною любовались другие, еще вчера я не ощущал веса своего «понедельника». Сегодня тебе не до песен, не до шуток, сегодня кажешься себе неудачником, обиженным судьбою, для которого нет надежды снова стать человеком, и растет в тебе злое чувство, ему этот Рыжий открыл своим поведением зеленую улицу.
День казался бесконечным. Но вот наконец вечер. Кончили работу, собрали инструменты, ждем машину. Хотим пить. Хотим курить. Курева у нас нет.
Сидим, ждем машину. Но вот кто-то из нас кого-то оскорбил, задел, и теперь эти двое ругаются, припоминают все пакости, которые один про другого знает. Наконец вскакивают, друг на друга налетают, сейчас будет драка. Я тоже вскакиваю, чтобы разнять их, – нельзя допустить драки. Это мне нелегко удается. Наконец противники разняты, лишь поливают друг друга словесной грязью. Нервы напряжены до предела. Ведь могло произойти что угодно. Наконец – о радость! – машина. Поспешно погрузили инструмент, сели. Едем. И вот – зона. Вернулись… Идем на ужин. После ужина спешу к колодцу, в нем ледяная вода. Раздеваюсь догола, выливаю на себя пять-шесть ведер холодной воды. Хорошо! Ах, хорошо! Хорошо, что есть этот колодец, уже ради него можно жить. Здесь можно остудить нервы. А теперь можно и спать – день кончился.
Итак, сегодня, 18 июня, в 4 часа дня тридцать два года тому назад на острове Сааремаа родился я для того, чтобы прожить также сегодняшний страшный день. Да, это был действительно страшный день. Как многo значит – воля одного. Он один может делать погоду десятерым. Пожелай он – и мы бы не почувствовали тяжести неволи (как бывает всегда с Иваном Костромским). Но он не захотел, и мы ощутили физически давление одного дня. Может, так это и должно быть? Заключение – это наказание. Мы все десятеро совершили преступления, много преступлений. Многие из нас ненавидят общество, всякое общество. Многие притворяются исправляющимися. И за все это всех нас ненавидит он, этот не очень развитой рыжий парень. Он хочет, чтобы мы почувствовали, почем фунт лиха, и боялись попасть сюда снова; он хочет быть для нас страшным, и хотя он далеко не прав, но вообще-то, может, это справедливо: тюрьма потому и наказание, что она страшна, а страшным людям за страшные деяния и наказание должно быть таким же. Будет им в тюрьме вольно и беззаботно – будут ли они бояться ее тогда? Но что же тогда такие, как Иван? Они к нам относятся по-человечески, вселяют оптимизм и желание вернуться в жизнь, к честным людям, к честным делам. Поэтому Рыжего командир взвода правильно засадил на гауптвахту, он убивает всякую надежду на прощение, искупление, а если нет надежды – зачем тогда и стараться? Можно опять в карцер, в тюрьму, в побег – куда угодно, потому что трудись не трудись – все равно хорошим не станешь.
* * *Ночь. Спят арестанты. В секции храп и немного, если быть скромным, несвежий воздух. Но это естественно для помещения, где живут семьдесят человек. Не спит лишь Серый Волк. Не спится ему: одолевают мысли, да и разные ночные происшествия, которыми полна жизнь колонии, не дают спать. Поначалу уснув, он проснулся от дикого, нечеловеческого воя. Вой действительно оказался не человеческим, а кошачьим, кошка спасалась бегством под нары от гнавшегося за ней с недобрым намерением кота. Затем он было уснул опять, но немного погодя послышался другой вой, уже определенно человеческий. Это кричал во сне сосед, захлебываясь отрывистыми похабными ругательствами. После этого Серый Волк уже уснуть не мог, опять появились боли, а вместе с ними и мысли. Мысли и чувства.
Скоро свобода. Осталось двенадцать дней. Скоро другая жизнь, в другом мире, где возможны счастье и любовь… Но мне страшно, я его боюсь, того мира, другого. Здесь нередки случаи, когда люди, которым предстоит освобождение, отказываются выходить на волю. Я их не мог понять, но вот сейчас смутно представляю их ощущения, их страхи; находясь долго в заключении – десять, пятнадцать лет, – они отвыкли от воли, потеряли способность быть самостоятельными, они не знают, как нужно говорить, как держаться; им кажется, что и ходят там, на воле, люди не так, как они, и спят, и едят – все делают иначе. Здесь все известно, здесь тебе приказывают – делай так, ходи так, стань этак, повернись, садись, вставай – все тебе приказывают. И это в течение многих, долгих лет. За это время ты, в сущности, живешь почти беззаботно: пища тебе, хоть какая-нибудь, обеспечена; спать ты будешь – в зоне ли, в карцере, где угодно, но в основном в тепле. Твои дни однообразны, ты отбываешь срок. Но ты считаешь годы, события, месяцы, дни, делаешь это машинально, с тайною надеждой на то, что последний день – конец страшной жизни, после которой ты уже другим человеком начнешь новую. Но вот настал последний день, ты сейчас оставишь позади четырнадцать лет неволи, целую жизнь, и перейдешь в другую, а она тебе неведома, тебе боязно, тобой овладевает страх. Странно, когда решаешься на побег, этого не испытываешь. Тогда совсем другой страх – потерять жизнь. Так или иначе, нo встречаются люди, которые в день освобождения отказываются выходить на волю. Таких, конечно, единицы, но страх, наверное, испытывает каждый, хотя никто в этом не сознается. Впрочем, если у тебя семья и ты побыл здесь сравнительно недолго, наверное, тогда ты знаешь все наперед, тебе известно, что попадешь в привычное окружение, тебе известно, кто и как тебя встретит, ты получал письма и знаешь, какова та свобода, куда ты идешь. Но если ты прожил здесь целую жизнь, если свободу ты помнишь и знаешь только как период скитаний в притворстве, в страхе, если тебя никто не ждет и ты действительно не знаешь, как там живут нормальные люди, – страшновато. Но и интересно, очень интересно.
