Григорий Ряжский - Дом образцового содержания
В другой день недели, если оставалась на Масловке, Сара вставала ранехонько, по будильнику, но так старалась, чтобы не потревожить Федю, и пулей летела обратно в Трехпрудный, в семью Мирских, чтоб успеть отправить каждого по своим делам. К тому времени Вилену шел уже пятнадцатый год и уход за ним требовался минимальный: накормить, убраться в комнате, в той части, где сам он разрешал, ну и стирка. Борис Семеныч продолжал жить в прежнем режиме: ранний уход – позднее возвращение – один выходной, проводимый преимущественно в кабинете. Как и прежде, ни малейших признаков существования рядом с ним какой-никакой женщины, даже тайной, не наблюдалось. Даже сверхчуткая и наблюдательная Сара не могла уловить и намека на подобный факт ни по запаху, ни по случайным словам его, ни по отдельным следам на одежде.
Впрочем, все последние годы это ее почти уже не интересовало, а начиная с нынешних времен и подавно перестало как-либо заботить. Теперь у нее был Федор, и она не сомневалась, что не просто любимый, а будущий законный муж, творческий скульптор, носитель знаменитой фамилии, которой сам он то тайно, то в открытую не переставал гордиться. А она, как водится, – законная в будущем его жена, Сара Петровна Керенская, в девичестве Чепик.
В таком режиме жизни все они, Мирские, Сара, Керенский, перевалили в семидесятый год, придя туда каждый со своим понятным жизненным планом.
Роза Марковна – завязать наконец с грациями, оставив по возможности лишь легкие лифчики и постаравшись при этом не думать о возможной продаже ни одной из картин коллекции Семена Львовича.
Борис Семеныч – получить профессорское звание и в приложение к нему долгожданную кафедру градостроительства.
Вилька – закончить восьмой класс без троек, так, чтобы не огорчать бабушку и потесней сдружиться с Милочкой Коган из 8 «Б».
Сара – с радостью согласиться на несомненное предложение Феденькой руки и сердца и перебраться в квартиру напротив, не забывая про всяческую помощь семейству Мирских.
Керенский – развязаться с фонтаном в Туле, выставиться на Кузнецком Мосту, ближе к весне отвалить в Судак, оторваться там в доме у Бруней и отпустить наконец восвояси Сарку, чтоб не строила иллюзий на свой счет, а то влюбчивей, чем надо, оказалась, утомила, увязла в заботе о нем и в собственной надежде – одной своей влажной уборкой заманила.
Новый год Сара встречала со своими. Хотя, кто теперь был ей больше свой, а кто меньше, ответить вряд ли бы сумела. Федор гулял в мастерской у друзей, но взять с собой не предложил. Просто сообщил, что числа до третьего не появится. А она и не расстроилась, потому что все равно туда, где сильно выпивают, пойти, наверно б, не смогла – сама не захотела. Во-первых, Мирским помочь обязательно надо: готовка, подача, убрать, сменить, чтобы не обидно было никому. Но это было не главным – если б надо, Роза Марковна всегда на любую просьбу отзывчива и согласна. Дело было в другом, в самом простом и понятном – в ребеночке, который второй месяц живым комочком покоился в животе у Сары и о котором, кроме нее самой, не знала ни единая душа, даже сам отец комочка этого – Феденька. И поэтому, ни дым никакой папиросный, ни вредный водочный дух, ни режим для маленького неподходящий больше не разрешался. Подумала тогда еще, в канун новогодний, что вернется Федя от друзей, отдохнет после праздника, придет в себя маленько, вот тогда и расскажет она ему о сюрпризе, об их наследнике, о маленьком Керенском. Или Керенской – как Бог даст.
Сказать, однако, пришлось лишь к середине января, раньше Федька не объявился. Мать его, Людмила, будущая свекровь, лишь глаза пучила, когда Саре осторожным коротким звонком в соседскую дверь удавалось заполучить соседку для вопроса о сыне, и только отрицательно мотала головой, разводя руками и не отвечая ничего вразумительного.
В ближайший выходной решила ехать на Масловку, записку хотя бы оставить или чего-то еще. Когда добралась, по открытой форточке подвального окна тут же догадалась – дома, вернулся. Сразу легче стало – жив. Снег отгребла от низкого окошка, ближе подобралась, нагнулась, празднично сама себе улыбнулась в предчувствии радостной встречи, представила, как, играясь, грозно пальцем погрозит любимому, почему, мол, так долго знать о себе не давал, отчего такой-сякой, ненаглядный мой, задержался неизвестно где, в каких таких местах обитался без меня, а я тут нервничай и бог знает, что сама себе представляй…
И увидала то, чего видеть было не надо: то, как спит на раскинутом диване ее Федя, а рядом с ним нежится во сне, пуская пьяные пузыри, голая девка, молодая и сисястая. Жопа ее тоже неприкрытой осталась, голой, – видать, не очень девка прикрыть себя утрудилась после всего этого самого…
Запомнилось только, как вниз потом в подвал влетела, как в дверь, драным заменителем обитую, глухо билась, колотя изо всех сил, не чувствуя боли в руках. Как кричать туда стала, где спали они, через щель, через низ, через саму эту дверь проклятую.
Федька открыл в одних трусах, злой, тупо на Сару уставился, спросил:
– Ну, чего орешь, Сар? Не видишь, сплю еще?
– Фед-дя, Федь-денька… – Она без сил опустилась на линолеум в прихожей, мотнула кое-как головой туда, в мастерскую, где и было само непотребство: – Как же см-мог ты… Ф-федя… Как?..
Федька не отвечал, набычив шею красным, то ли от негодования, то ли от непросохшего принятого вчера питья, и, мозгуя ситуацию, пытался сложить в разумные слова. А домозговав, высказался:
– А ты, Сарка, думала, я век с тобой проживу, что ли? Ты, значит, благородная, а я не человек? Мне нельзя, выходит, теперь никакой человеческой свободы от тебя иметь? Жить по-заведенному, как ты мне назначила, так?
Из глубины мастерской донесся недовольный девкин крик:
– Фе-е-едь! Ну ты идешь или чего? Где у тебя пиво там оставалось, а то пить охота!
Керенский поежился от холода и подтянул трусы повыше:
– Ты знаешь чего, Сарк, ты сейчас езжай давай лучше. А потом праздники кончатся, и мы поговорим. Ладно?
Сара обрела наконец голос, поднялась в рост, глянула в бесстыжие глаза внука премьер-министра и отчетливо произнесла:
– Когда твои праздники закончатся, наш ребенок уже родится, понятно?
– В смысле? – насторожился скульптор. – Какой еще ребенок?
– Наш, Федя, наш с тобой ребенок, твой и мой, который уж два месяца как зачался и которому нужен отец будет, а не гулящий мужик. Хоть и скульптор, – с вызовом добавила она, переведя гневный взгляд в глубину мастерской. Оттуда снова заорали, та же девка:
– Фе-е-едь! Ну кто там еще? Я уйду сейчас, если не придешь. Я серьезно, котенок!
Федька обернулся, прикинул чего-то свое, а прикинув, выдал окончательно:
