Юрий Поляков - Гипсовый трубач: дубль два
– «Степь да степь…»! – бухнул Андрей Львович, как прыгнул в прорубь, – и угадал.
– Соображаешь! – тепло кивнул начфукс. – Хочешь послушать?
– Конечно! Господи ты боже мой! – вскричали все, включая Дадакина, но исключая Жарынина, сникшего от своей непростительной оплошности и угрожающего падения содержания алкоголя в крови.
– Ну, да ла-адно уж… – Скурятин взял со стола и сдавил один из пультиков.
Автоматически закрылись плотные шторы на окнах, в кабинете стало полутемно. Второй пультик отодвинул деревянную панель и обнажил огромный плазменный монитор. Третий включил видеомагнитофон, и на экране появилась волнуемая ветром степь, ковыли, высокое синее небо, задумчивые скифские каменные бабы… А посреди всего этого раздолья обнаружился большой симфонический оркестр с инструментами и пюпитрами, словно велением джинна принесенный сюда из ямы Большого театра. Всемирно известный дирижер, чьи гастроли расписаны на пять лет вперед, церемонно пожал руку первой скрипке, сделал свирепое лицо, затем женственно махнул палочкой – и со всех углов обширного кабинета полилась знаменитая мелодия. В кадр въехал расписной возок, запряженный тройкой вороных. На облучке сидел начфукс в синем армяке, подпоясанном красным кушаком, и похлестывал кнутом по сафьяновому сапожку. Из-под мерлушковой шапки выбивались золотые есенинские кудри. Мгновенье – и он запел неприкаянным природным баском, который так хорош в разгар дружеского застолья:
Степь да степь кругом,
Путь далек лежит.
В той степи глухой
Замерзал ямщик…
Скурятин слушал себя, полузакрыв глаза и шевеля губами. Дадакин чуть покачивался на крокодиловых мысках, готовый улететь в горние сферы, подхваченный могучим пеньем шефа. Вова из Коврова блаженно улыбался, переводя восторженный взгляд с Кокотова на Жарынина, словно говоря им: «Слушайте, слушайте! Такое бывает раз в жизни!» Писодей без труда изобразил благоговейное смятение чувств, а чтобы выглядело натуральнее, твердил про себя голосом Обояровой: «Вы мой рыцарь! Мне та-ак с вами интересно!» Лишь Дмитрий Антонович, то ли от самолюбивых переживаний, то ли от внутренней тоски естественного происхождения, то ли от того и другого вместе сидел хмурый, не охвачен общим восторгом.
Про меня скажи,
Что в степи замерз,
А любовь ее
Я с собой унес…
Допел ямщик Скурятин, бросил голову на грудь, и возок медленно выехал из кадра. Проводив его уважительным взглядом, дирижер еще несколько раз взмахнул палочкой, а затем ласковым движением словно усыпил умолкающий оркестр, который в следующую минуту растаял в воздухе. Осталась лишь степь с перекатами ковылей, да забытый, трепетный лист партитуры у подножья каменной бабы, скрестившей руки на животе.
– Еще, еще! – воскликнул хороший человек, захлопав в ладоши.
– Карузо! – ляпнул Кокотов и тут же сообразил, что итальянец был тенором.
– Чего тебе еще? – очнувшись, ласково спросил начфукс.
– «Средь шумного бала»!
– Губа-то не дура! – Скурятин нажал кнопку пультика.
На экране возник знаменитый Колонный зал, где роскошествовал великосветский бал. Высоко на ажурном балконе гремел оркестрик во главе с капельдинером, извивавшимся всем телом и размахивавшим смычком. Военные в парадной форме с эполетами и статские в птичьих фраках кружили голоплечих, пышнокудрых дам с таким заученным изяществом, что было очевидно: все они профессиональные танцоры. Меж летающих пар неторопливо скитался кудлатый с начесанными бачками начфукс, затянутый в белые лосины и красный гусарский мундир с ментиком. Он безуспешно выслеживал таинственную даму в игривом маскарадном костюме, которая, закрываясь маской на палочке, пряталась от него, перебегая между колоннами. Могучий горельеф бюста и улыбчивое излишество губ выдавали в незнакомке Тамару Николаевну. Отчаявшись настичь лукавую скрытницу, Эдуард Степанович присел на оттоманку, устроил между колен генеральский живот и запел:
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге людской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты…
Дадакин слушал, изнемогая от наслажденья. Хороший человек, зажмурившись, мучительными движениями бровей переживал нежную печаль великого романса. Писодей млел, вспоминая о том, что он герой первых эротических фантазий Обояровой. Заметив неуместную самоустраненность соавтора, он склонился к Жарынину и беззвучно шепнул:
– Оправьте лицо!
И тот, как ни странно, повиновался. Слушая романс, Андрей Львович, возможно, из-за необычности исполнения, отметил одну странность стихов, прежде от него ускользавшую:
В часы одинокие ночи
Люблю я, усталый, прилечь…
Ишь, ты – какой оригинал! Он, видите ли, прилечь ночью любит! А мы, грешные, значит, стоя спим, как лошади? Тут романс закончился, маска, мелькнув задом, едва вместившимся в кринолин, окончательно скрылась за колоннами, а гусар Скурятин, обхватив руками кудрявый парик, так и остался на оттоманке в лирической безысходности.
– Еще, еще! – закричали все наперебой.
– «По диким степям Забайкалья»! – умолял Мохнач.
– «Мы только знакомы!» – просил Дадакин.
– «Я встретил вас!» – настаивал Кокотов.
– «Блоху!» – фальшивя и переигрывая, требовал очнувшийся Жарынин.
– Хватит! Чай не на отдыхе, а на службе государевой! – Начфукс нажал кнопки пультов: экран погас, стенная панель задвинулась, скрыв экран, а шторы разошлись, впуская солнце.
Вздох разочарования пронесся по кабинету.
– Дома послушаете! – с этими словами Скурятин достал из стола три компакт-диска и царственно протянул просителям.
На красочной обложке Эдуард Степанович в виде Стеньки Разина широко, как метательным снарядом, размахнувшись несчастной княжной, стоял в струге, плывшем в виду Жигулевских гор. Причем в испуганной персиянке, приготовленной пасть за борт в надлежащую волну, писатель признал знаменитую телевизионную красавицу Элину Пасюк, игравшую следователя по особо важным делам в сериале «Менты в законе».
«Сколько же стоит такая забава?» – мысленно ужаснулся автор «Айсберга желаний», разглядывая диск и умственно прикидывая: большой симфонический оркестр в степи, великий дирижер за пультом, аренда Колонного зала, кордебалетная массовка, телезвезда за бортом настоящего струга, бороздящего волны Волгиматушки… И это ведь не считая костюмов, декораций, грима, телекамер, транспортных расходов, постановки, монтажа, качественной звукозаписи, цифровой обработки, изготовления дисков… Боже, да тут миллионы! Перехватив недужный взгляд соавтора, писодей понял, что игровод думает о том же самом, но в гораздо более отчетливых выражениях.
