Альберто Моравиа - Чочара
- Будем надеяться, что война скоро кончится,- сказал адвокат,- и лейтенант пригласит нас к себе в Германию.
Лейтенант ничего не ответил, даже не улыбнулся, и я подумала, что он не знает нашего языка и не понял, что ему сказали. Но когда мать адвоката предложила ему вермут, он ответил ей на хорошем итальянском языке:
- Спасибо, я не пью аперитивов.
И тут я внезапно сообразила, что лейтенант не улыбается потому, что по каким-то там своим мотивам сердится на адвоката. Микеле рассказал о нашей встрече с сумасшедшей; адвокат сказал равнодушно:
- Это Лена. Она всегда была ненормальной. В прошлом году, когда была эта неразбериха, одни войска приходили, другие уходили, какой-то солдат поймал ее, когда она бродила, как всегда, одна по полям, и у нее родился ребенок.
- А где же сейчас ее ребенок?
- Ребенка взяла ее семья и очень заботится о нем. Но ведь она ненормальная и вбила себе в голову, что у нее хотят отнять ребенка, потому что у нее не хватает молока, чтобы кормить его.
- Самое интересное то, что она его регулярно кормит: в определенные часы мать дает ей ребенка, и Лена делает то, что мать велит; и все-таки ее преследует мысль, что она не может накормить своего ребенка досыта.
Адвокат рассказал нам это с совершенным равнодушием, но на меня история бедной Лены произвела глубокое впечатление, и я никогда не забуду ее. Эта голая грудь, которую бедная Лена предлагала каждому встречному на проезжей дороге, казалась мне символом того, в каком положении оказались мы, итальянцы, зимой 1944 года: нагие и голодные, без крова и пищи, похожие на животных, у которых нет ничего, кроме молока для детенышей.
Тем временем мать адвоката, испуганная, дрожащая, полная тревоги, приносила из кухни кушанья, держа тарелки и блюда обеими руками так осторожно, как будто это было святое причастие. Она поставила на стол тарелки с колбасой и ветчиной, положила немецкий хлеб в форме кирпича, именно такой, какой мы искали в обмен на яйца, затем принесла суп, настоящий мясной, с домашней лапшой, и, наконец, большую вареную курицу с маринованными огурцами и помидорами. Еще поставила на стол бутылку красного вина хорошего качества. Было видно, что адвокат и его мать сделали все возможное, чтобы угостить как следует этого немецкого юнца, который расположился со своей батареей около них и перед которым им приходилось заискивать. Но у лейтенанта был плохой характер, потому что он сразу показал на хлеб и сказал:
- Разрешите спросить у вас, синьор адвокат, где вам удалось достать этот хлеб?
Адвокат, нахохлившийся, как будто у него была высокая температура, ответил неуверенным и шутливым голосом:
- Мы получили его в подарок... один солдат подарил нам этот хлеб, а мы подарили ему кое-что другое... известно, во время войны...
- Значит, обменом занимаетесь,- безжалостно сказал немец.- Это запрещено... А кто был этот солдат?
- Ну уж нет, лейтенант, можно признаться в грехе, но нельзя называть согрешившего... Попробуйте лучше этой ветчины, она не немецкая, а собственного производства.
Лейтенант ничего не прибавил и принялся молча есть ветчину.
Оставив в покое адвоката, лейтенант перенес свое внимание на Микеле, спросив его без всяких предисловий, какая у него профессия; Микеле, не колеблясь, ответил, что он школьный учитель.
- Что Преподаете?
- Итальянскую литературу.
К удивлению адвоката, лейтенант спокойно заявил:
- Я знаком с вашей литературой... я даже перевел на немецкий язык один итальянский роман.
- Какой?
Лейтенант назвал имя автора и заглавие книги; я не запомнила ни того, ни другого. Я заметила, что Микеле, не обращавший до того внимания на лейтенанта, казался теперь заинтересованным, а адвокат, видя, что лейтенант разговаривает с Микеле уважительно, как с равным, тоже изменил свое поведение и был как будто даже доволен, что Микеле сидел с ним за одним столом. Он сказал лейтенанту:
- Наш Феста - ученый человек, известный ученый,- при этом он хлопнул Микеле по плечу.
Но лейтенант, считавший делом чести не обращать никакого внимания на адвоката, хотя тот был здесь хозяином и пригласил его на обед, продолжал, обращаясь к Микеле:
- Я жил два года в Риме, где и учился вашему языку... я занимаюсь философией.
Адвокат, пытаясь принять участие в разговоре, сказал шутливо:
- Тогда вы поймете, почему мы, итальянцы, воспринимаем философски все то, что происходит с нами в эти времена... да, именно по-философски...
Но лейтенант даже не посмотрел на него, а продолжал оживленный разговор с Микеле, сыпал именами писателей и названиями книг; было видно, что он хорошо знаком с литературой, от меня не ускользнуло, что постепенно, неохотно и скупо, но все же Микеле поддается чувству если не уважения, то по крайней мере любопытства. Некоторое время разговор шел о литературе, потом, не знаю как, перешел на войну: чем является война для литератора и философа; лейтенант, заметив, что война дает ценный, совершенно необходимый опыт, вдруг произнес следующую фразу:
- Но самое новое для меня эстетическое чувство (он именно так и сказал «эстетическое», я тогда даже не поняла этого слова, но вся фраза запечатлелась у меня в памяти, как будто мне выжгли ее раскаленным железом) я испытал во время войны на Балканах, и знаете каким образом, синьор профессор? Очищая пещеру, полную неприятельских солдат, огнеметом.
Услышав эту фразу, мы все четверо: Розетта, я, адвокат и его мать - остолбенели. Позже я подумала, что лейтенант просто хвастался, что он никогда не делал этого, что это была неправда: он выпил несколько стаканов вина, лицо у него раскраснелось, глаза стали масляными, но тогда сердце у меня оторвалось, и я вся похолодела Я взглянула на присутствующих. Розетта сидела, опустив глаза; мать адвоката нервно поправляла складку на скатерти; адвокат, как черепаха, втянул голову в поднятый воротник. Только Микеле смотрел широко открытыми глазами на лейтенанта. Он сказал:
- Интересно, нечего сказать, интересно... но еще более новым и интересным, думаю, бывает ощущение летчика, сбрасывающего бомбы на деревню и видящего, пролетая, что на месте домиков остались лишь кучи пыли и щебня.
Лейтенант был не так глуп, чтобы не заметить иронии в словах Микеле. Помолчав немного, он сказал:
- Война дает человеку ничем не заменимый опыт, без которого человек не является человеком... Кстати, синьор профессор, каким образом вы находитесь здесь, а не на фронте?
Микеле спросил:
- На каком фронте?
Как ни странно, лейтенант промолчал, посмотрел враждебно на Микеле и уткнулся в свою тарелку.
Но лейтенант не успокоился, было совершенно очевидно, что он чувствовал если не прямую враждебность, то, во всяком случае, недружелюбие окружающих. Он оставил в покое Микеле, показавшегося ему недостаточно запуганным, и опять переключился на адвоката.
