Захар Прилепин - Обитель
Вслед им залаял, а потом и побежал, скоро нагнав Артёма, Блэк.
— Эй, не кусайся! Эй! — попросил на бегу Артём, потому что пёс нёсся ровно у его ног, скаля зубы. Зато олень Мишка никуда не побежал, но вспрыгивал на месте, подкидывая зад.
Бежавший босиком леопард нагнал Артёма почти у ворот, вцепился в пиджак, надрывая рукав.
— Чего ещё? — спросил красноармеец, не понимая, что творится. — Ну-ка, тпру все! Щас пальну промеж глаз! — Он действительно передёрнул затвор и поднял винтовку.
Остановился только кухонный наряд с баком, Шафербеков же с Жаброй и Ксивой тоже добежали прямо до поста и стояли теперь возле Артёма.
Он быстро переводил глаза с одного поганого лица на другое.
Блэк крутился под ногами, коротко полаивая на людей.
— Мне надо выйти, — сказал Артём, подавая пропуск красноармейцу, и пихнул в лоб леопарда, так и не отпускавшего рукав.
— А чего орал? — спросил красноармеец, возвращая пропуск.
Артём ничего не ответил и шагнул за ворота, забрав свою бумагу и не глядя сунув её в карман.
С той стороны ворот остановился и, тяжело дыша, развернулся к блатным, так и стоявшим возле поста.
Артём чувствовал, что спина его была горяча и затылок пылал, как обожжённый. Но тут же осознал, насколько забавна ситуация: он стоял здесь, а эти там — и выйти они не могли, пропусков у них не было: даже Ксива ходил на лесные работы с десятником.
Выпустили кухонный наряд с баками — они, поваром настропалённые, заторопились в сторону спортсекции.
— Жабра, иди сюда, — ласково позвал Артём. — Мармелада дам. Хочешь мармелада? — Он действительно достал из кармана приобретённую с утра мармеладку. — Лови! — и кинул. — …Смотри только, чтоб рот не надорвался опять!
Мармелад поднял леопард и тут же проглотил, не жуя.
— Ксива! — крикнул Артём. — Не ссы криво!
Вспомнил и про Шафербекова: Афанасьев на вениках рассказывал, как этот тип покромсал жену, сложил в корзину и переправил в Шемаху.
— Шафербе-е-еков! — протянул Артём. — Тебе, говорят, жена посылку прислала из Шемахи? Или жену в посылке прислали? Я так и не понял! Сходи на почту, выясни?
Жабра и Ксива стояли, раскрыв рты, вне себя от злости — у Ксивы даже нос посинел. Улыбался и щурился Шафербеков — будто Артём его слепил.
— Ну-ка, пошли вон, — велел красноармеец блатным и, оглянувшись к Артёму, добавил: — И ты шлёпай отсюда, потешник.
Блатные отошли и сели возле монастырской стены.
«Получше тебе, блудень соловецкий?» — спросил себя Артём, подрагивая от удовольствия, словно ему красивая, сисястая девка с длинными крашеными ногтями почесала спину и подула на шею.
«Ещё бы! — ответил себе же взбудораженно. — …Только как я пойду назад? Не просить же красноармейца препроводить меня до кельи?»
Поймал и раздавил пальцем большую каплю пота, скатившуюся из-под волос по лбу.
Навстречу спешил Борис Лукьянович — от нечего делать Артём его подробно рассматривал: брюки клёш, тельняшка, весь полный сил, плечи бугрятся, шея кабанья, уши, как у всех здоровых людей, — маленькие.
— Слушай, ну! — начал Борис Лукьянович ещё за несколько шагов. — Я на тебя прямо-таки любуюсь! Обед, вижу, несут бегом! Что ты им сказал такое на кухне?
Не отвечая, Артём ждал, когда Борис Лукьянович поравняется с ним, и только улыбался.
— Искал тебя, отлично, что нашёлся, — сказал Борис Лукьянович, подойдя и не замечая некоторой взвинченности в лице Артёма, зато обратил внимание на другое: — О, у тебя рукав надорван… Смотри, сейчас будет совещание у Эйхманиса. Скажу, что ты мой помощник, и вместе зайдём, да? Ты хорошо говоришь. Вступишь, если возникнет необходимость. Тем более что там Граков будет всё слушать опять и записывать. Так что нужны правильные речи. Я их не умею.
— И я не умею, — ответил Артём, толком не успевший успокоиться после случившегося.
— Ты всё отлично умеешь! — убеждённо сказал Борис Лукьянович. — …Без обеда перетерпишь? Я тоже голодный. А после совещания сразу пойдёшь отдыхать.
Артём понадеялся, что блатные ушли: но нет, так и сидели там же. Вскинулись удивлённо, леопард встал и почесал в промежности.
— Чего, опять назад? — спросил красноармеец Артёма.
Поискав, Артём нашёл в кармане пропуск — весь в горчице и сальных пятнах.
— На суп его можно пустить, — сказал красноармеец, возвращая бумагу.
Вздохнув, Артём шагнул за Борисом Лукьяновичем.
Блатные поднялись и медленно тронулись им навстречу.
— Почему не в роте? — заорал на них вдруг налетевший, как вихорь, Бурцев. — Наряд отменили? Здесь объявили привал? Или открыли бульвар?
Ксива при виде Бурцева сдал два шага назад, Шафербеков — один.
— Ты кто такой? — заорал Бурцев на Жабру. — Какая рота?
Жабра шмыгнул носом и быстро пошёл в сторону лазарета, напряжённый всем лицом, будто пересчитывая зубы во рту.
Ксиву с Шафербековым Бурцев так и не тронул, а на леопарда замахнулся стилетом:
— Пошёл прочь, дрянь!
Через полминуты все разошлись, остался один Бурцев, Артём с Борисом Лукьяновичем прошли мимо.
Сапоги на Бурцеве были новые, отличные и начищенные до блеска.
С Артёмом он не поздоровался.
* * *Прошли через монастырский двор и вышли с другой стороны — Управление лагерем располагалось в здании на причале. Через эти ворота заключённых не выпускали, но Борис Лукьянович, видимо, имел особый документ.
Кабинет у Эйхманиса был просторный, полный воздуха. На столе стоял графин с чистой водой. Портретов на стенах не было, только самодельная карта Соловецкого острова с многочисленными флажками.
«Кто-то из заключённых рисовал наверняка», — подумал Артём.
Когда входили, Эйхманис поднял глаза и ничего не сказал.
При ярком дневном свете стало заметно, что он загорелый. Волосы ровно зачёсаны назад, высокий голый лоб с белой, у самых волос, полоской — видимо, иногда на жаре ходил в кепке или фуражке. Глубокая морщина между бровями. Крупные поджатые губы. Неподвижный взгляд направлен прямо на Бориса Лукьяновича.
Что-то в нём было такое… Артём поискал подходящее слово… Словно он был иностранец! Каждую минуту ожидалось, что вдруг он перейдёт на свою, родную ему, речь, и совсем не латышскую, или немецкую, или французскую — а какую-то ещё, с резкими, хрустящими, как битое стекло, повелительными словами.
Отдельно в уголке сидел Граков, с чрезвычайно осмысленным видом делая заметки в своём блокноте.
— …Фёдор Иванович, я знаю, что артистам теперь положен доппаёк, артистов сняли с работ… но нам, спортсменам, я считаю, нужен тройной паёк. Хотя бы до соревнований. У многих недостаток веса… Это может сказаться… — чуть стесняясь, но в то же время настойчиво, словно принуждая себя произнести всё, что считал нужным, говорил Борис Лукьянович.
